— Что я слышу, княгиня? Вы решили давать этому баловню судьбы уроки истории? Потрясающе! С чего ж вы начнете?
— А как бы вы, человек премного в этой материи искушенный, поступили на моем месте?
Аллар окидывает молодого актера внимательным взглядом.
— Я бы начал с рая.
— Чудесно! Я воспользуюсь вашим советом. А что вы на это скажете, дерзкий варвар?
— Кого мне предстоит сыграть: Еву, Адама или змия?
— Лучше всего яблоко, — чарующе улыбается Аллар.
— Нет! — протестует старуха. — Не думаю, чтобы молодому человеку по душе пришелся такой насильственный раздел.
Тогда Клуар, еще живей раскачиваясь на кончиках пальцев:
— А почему бы и нет? Яблоко содержит кучу витаминов и легко делится на части.
А Ноден:
— Жан! Простите, княгиня, но прежде чем Клуар будет разделен и съеден, мне б хотелось сказать ему пару слов. Жан, позволь на минуточку.
И, когда они вместе с Уайтом отходят к закрытой со стороны улицы витрине, снимает очки и, протирая их, говорит:
— Послушай внимательно, Жан.
— Слушаю. Ох, мистер Уайт, до чего ж вы высокий! Хотел бы я быть таким, как вы!
Уайт толкает локтем Нодена.
— Слыхал? Ведь это первая фраза, с которой должен начаться диалог мальчика с тем типом. Фантастика!
Но Клуар не понимает, в чем дело, поэтому его бегающий взгляд становится настороженным.
— Жан, — говорит Ноден, — у меня есть для тебя новая роль.
— Да? По улицам много шляться?
— Прежде всего много работать. Речь идет о театре.
Невероятный, но совершенно очевидный факт: бледное лицо Клуара до корней волос заливается румянцем.
— К октябрю я должен подготовить прапремьеру новой пьесы Уайта. Три персонажа. Одного сыграешь ты.
Румянец на лице Клуара приобретает такой интенсивный оттенок, что кажется, из-под кожи вот-вот брызнет кровь.
— Нет, — бормочет он, чуть запинаясь, — не может быть. О Боже! никогда не поверю. Неужели это правда, мистер Уайт?
— Если вам подойдет роль.
— Ой, наверняка подойдет! — Жан говорит все быстрее и все сильней запинаясь. — Если Робер хочет меня взять. Он знает. И вы согласны? О Боже, я буду играть в настоящем театре, буду ходить по сцене, говорить перед живыми людьми… Робер, снится мне это, что ли? Такое счастье! Извините, но я, пожалуй, проедусь.
И, не прощаясь, бросается к двери, распахивает ее и исчезает. Почти тотчас же с улицы доносится шум мотора.
— Он очень быстро ездит? — спрашивает Уайт.
— У него отличная реакция, — отвечает Ноден. — Все будет в порядке.
Уайт почесывает кончик носа.
— Кажется, образ этого парня мне придется основательно обдумать. И девушки тоже.
— Ба! — на это Ноден,
— Что случилось? — подходит к ним Аллар. — Вы сказали ему что-то обидное?
— Наоборот, — говорит Ноден.
— Он вернется?
— Боюсь, что нет. Он просил на всякий случай перед всеми за него извиниться: вспомнил про какое- то неотложное дело.
— Наконец-то можно глотнуть свежего воздуха, — говорит Ортис, когда, по-прежнему держа Франсуазу за руку, выходит на улицу. — Ты очень устала?
— Да нет же! — отвечает она тихо и с той же мягкой интонацией, которая так поразила его и взволновала в первую ночь, — нисколько я не устала.
Уже наступили сумерки, но еще не ночь, поздние весенние сумерки, магазины на перекрестке Бюси закрыты, прохожих мало, но много стоящих впритык к тротуарам автомобилей, на тротуарах и в водостоках обрывки бумаг и привядшая зелень. Попахивает рыбой. А репортеры, которым известно о неукротимых приступах ярости старикана, если ему не в пору заступить дорогу, держатся на почтительном расстоянии от избранников судьбы, как шпики украдкою прилипая к холодным стенам окутанных сумраком домов, либо, когда те приостанавливаются, ныряя в темные подворотни или прячась за оставленными на улице машинами, ни на миг не упуская из виду редкостную дичь, невидимые и алчные, как гиены, учуявшие падаль, как сонм отвергнутых любовников и еще, пожалуй, как поднаторевшие в уличных схватках бойцы — то прижимаясь к холодным стенам старых домов, то рассыпаясь по подъездам и подворотням.
— В таком случае, если ты действительно не устала, — говорит Ортис, выпуская руку Франсуазы, — жаль, что мы не отправились куда-нибудь с Алларом.
— Да нет же! — отвечает Франсуаза. — Почему?
Они как раз проходят мимо бистро на углу улиц Мазарини и Дофина, Франсуаза останавливается в полосе света, падающего из его шумного нутра, открывает сумочку, что-то в ней ищет и наконец вынимает продолговатый листок.
— На, — говорит она, — возьми.
В первую минуту старикан не понимает, в чем дело.
— Что это?
— Чек.
— Чек? Ах, верно! совсем забыл. Зачем же ты мне его даешь? Потерять, что ли, боишься?
— Да нет же!
— Тогда прячь его обратно и пошли.
— Но ведь ты не отдал мне этой картины?
— Как это не отдал?
— Ведь это была шутка.
— Не понимаю.
— Я думала, ты просто хочешь подороже продать.
— Ты что, с ума сошла? Картинка твоя. Я подарил тебе одну, хотя на самом деле все они появились только благодаря тебе. Что ты себе вообразила, девочка? За нее дали столько, сколько не платили еще ни за одну мою картинку. Кое-кто из моих знаменитых коллег лопнет от зависти. У Шагала на несколько месяцев будет испорчено настроение.
Какое-то время они продолжают путь в молчании, Ганс, говорит Андре Гажо под прикрытием кузова «симки», я знаю их лучше, чем кто другой, они у меня на крючке, я накрою их на Новом мосту, получится недурной кадр, а ты — на площади Дофина, что тоже весьма-весьма, Нет, отвечает Ганс Вагнер из «Ди Вохе», и мне они нужны на Новом мосту, немцам подавай виды Парижа, площадью Дофина тут не обойтись.
— Жаль, — говорит Франсуаза.
— Чего жаль?
— Что я ее продала.
Теперь Ортис останавливается и прищуривает глаза: Франсуаза стоит рядом, но напрасно он ищет в ее лице пугающую порочность, хищную гримасу звериной жадности, если б я закрыл глаза, думает он, лучше бы ее видел, как у нее получается, что кажется, будто она вообще не дышит? превосходно, я напишу ее так, будто она не дышит, но и этот скрытый яд чтобы тоже был.
— Жалеешь?
