– Да, он мой муж. И что же... потому, что он пытался спасти твою дочь, ты теперь будешь преследовать его... закатывать в асфальт?
Алиса не дождалась обычного для Кашалота взрыва ярости: тот просто приподнялся с кушетки и, сделав два тяжелых шага, отдавшихся резонансом по всей палате, приблизился к ее кровати и, облизнув толстые, посеревшие в уголках рта губы, проговорил:
– Единственное, что я твердо знаю, это то, что из тебя и твоего... этого... можно вытрясти много такого, что помогло бы пролить свет на убийство моей дочери. И я вытрясу, будь уверена. И еще... раз уж ты так откровенно обо всем мне рассказала... Я ценю твою откровенность, но тем не менее надо определиться: ты предпочла быть с ним, с этим нищим ублюдком, и продекларировала это слишком откровенно и слишком... больно для меня. Так что теперь... сама понимаешь: все отношения между нами разорваны.
Алиса похолодела: когда Кашалот начинал говорить тихим, прерывистым голосом, делая длинные паузы и не позволяя вклинивать в свою речь обычных для себя сленговых и матерных словечек, когда он вместо них черпал из дипломатического обихода как то: «ценю твою откровенность», а не «поррву, шалава!», и «все отношения между нами разорваны», а не «кранты тебе, курва, на счетчик и в расход!»... вот тогда во всем облике криминального авторитета появлялось что-то действительно зловещее.
Вот тогда-то – Алиса давно уже изучила Котова – приходилось ждать по-настоящему чего-то страшного.
Кашалот, снова облизнув губы, чуть повысил голос:
– Так что ты определись с тем, как ты будешь отдавать мне долги. Думаю, их накапало не так мало... а если учесть проценты, то очень даже приличная сумма...
– И ты спустя несколько минут после смерти дочери можешь рассуждать о процентах? – презрительно проговорила Смоленцева.
– Не заговаривай мне зубы... Твой долг составлял чистыми триста двадцать «тонн», с тех пор он примерно удвоился, так что... шестьсот пятьдесят тысяч долларов. Вот так. Ты сама выбрала такую дорожку, так что думай, как за эту дорожку платить.
Алиса, привстав, попыталась что-то возразить, но язык ее не слушался, и она смогла только пролепетать:
– Как же я тебе их... если я под стражей... а потом, может... буду под след...ствием?..
Котов заметил ее движение, но сопровождающих его слов словно и не слышал – и дослал, как боксер досылает последний удар в лицо своему измочаленному и неоднократно валявшемуся в нокдауне сопернику, чтобы на этот раз нокаутировать его:
– А если у тебя будет что сказать мне о смерти моей дочери, звони мне. Поговорим обо всем.
И вышел.
Алиса с трудом перевела дыхание.
Размышлять над последними словами Филиппа Григорьевича особенно не приходилось: Котов просто предлагал сдать ей Свиридова в обмен на отсрочку по долгам. Или просто их списание.
...По всей видимости, Кашалот хотел считать, что именно Свиридов стрелял в его дочь, и даже то, что сама Лена перед смертью заявила, что Владимир только пытался спасти ее, не убедило всемогущего короля калининградской мафии...
Владимир Свиридов был арестован через три часа после того, как к нему в квартиру приходила Анжела. Нет, он был арестован не на квартире... он был арестован в больнице, куда приходил навестить Алису и справиться у нее о ее самочувствии.
Возможно, именно по приказу Кашалота Владимира арестовали прямо в палате – показательно, с прелюдией и живописной мизансценой, венчающей слова: «Гражданин Свиридов, вы арестованы». Для того, чтобы Алиса видела все собственными глазами и знала: теперь ей легкой жизни не будет.
Владимир просидел в КПЗ положенные по закону семьдесят два часа, а потом ему было предъявлено обвинение в убийстве Котовой Елены Филипповны, и он был переведен в следственный изолятор.
Здесь его – вероятно, тоже показательно – водворили в камеру с тремя уголовниками. Вероятно, тоже по приказу Кашалота, который и на зоне имел огромное влияние – не будучи при этом вором в законе – и мог легко к любому заключенному или подследственному подсунуть своих живодеров-беспредельщиков.
Так вышло и на этот раз.
Владимир, который не мог нормально выспаться вот уже третьи или четвертые сутки, был огорчен не столько тем, с каким асоциальным контингентом ему придется дышать одним воздухом, сколько тем, что, по всей видимости, не удастся отоспаться и здесь.
...При появлении Владимира обитатели камеры медленно слезли с нар. Один из них, толстый упыревидный гориллоид с татуированным лысым черепом, окинул Свиридова коротким недобрым взглядом и проговорил:
– А, бля... в цвет. Где там у нас домино?
– Зачем тебе домино, Череп?
– А Дуньке в зубало вставлю, а то, смотрю, у него грызло такое правильное... все зубки на месте. Работу плохо выполнит... по минетному профилю.
Урки хохотнули.
– Говорят, ты, мил человек, тут по «мокрухе» прописан, – сказало существо неопределенного пола с острым носиком и маленькими крысиными глазками. – Деваху замочил, так, да? Нехорошо это.
– Да зачехли хлеборезку, – буркнул татуированный здоровяк Череп. – Чего с Дунькой базар таращить? Ишь какие булки раскатал, крот! Зажирел.
И он, протянув руку, попытался было хлопнуть Свиридова по заду, но тот быстро посторонился, и пятерня Черепа только хватанула зловонный спертый воздух камеры.
– Вы вот что, – осторожно сказал Свиридов, – дайте мне поспать влегкую... уже третью ночь не удается. Да еще и бодун подколбашивает.
– Да не парься ты, слышь, – сказал Владимиру третий и медленно приблизился к нему. – Выспишься еще. А на Черепа ты не смотри... он совсем темы не просекает.
Этот третий был самого зловещего вида: синее, болезненное небритое лицо, выбитый левый глаз, зубы через один. На своем тощем кадыкастом горле он держал костлявую кисть, больше похожую на куриную лапку, чем на нормальную человеческую руку.
– Вот и хорошо, – сказал Владимир, – тогда кому-то из вас придется уступить мне место.
– У параши свободно, – сказал Череп, а похожий на крысу человечек захохотал, оценив этот венец юмора: параши в камере следственного изолятора как раз и не было.
Владимир вздохнул и, прислонясь к стене, довольно миролюбиво произнес:
– Я смотрю, у тебя, гражданин Череп, сил больше всех... беспокойный ты какой-то: то домино ищешь, то КВН тут устраиваешь, то просто куражишься. От избытка сил, наверно. Так что, я думаю, ты не будешь в претензии, если я лягу именно на твою шконку.
И он без дальнейших разглагольствований, до которых был большой охотник, лег на место Черепа и преспокойно закрыл глаза. До онемевших от изумления Черепа и его крысевидного сотоварища донеслось спокойное дыхание их нового сокамерника. Только третий уголовник, одноглазый, сохранил абсолютное спокойствие, а на его обезображенном лице мелькнула жутковатая улыбка.
Лишь через несколько секунд Череп обрел дар речи. Он яростно, со свистом, выдохнул воздух из могучих легких, а потом, полыхнув на Владимира испепеляющим взглядом маленьких оловянных гляделок, перевел взгляд на одноглазого:
– Слышь, Есип... можно я его...
– Ну что ж, поучи, – спокойно согласился одноглазый, – а я посмотрю, каков из тебя учитель.
Крысевидный снова захихикал.
Получив разрешение, Череп двумя широкими шагами преодолел расстояние до Свиридова и, схватив Владимира за горло, что есть силы сжал пальцы и потянул на себя...
Владимир подался с неожиданной легкостью, как будто ничего не весил. Более того, создалось впечатление, что его тело спружинило и само подалось в сторону Черепа, да так, что лоб Владимира угодил прямо в плоский обезьяний нос уголовника.
Хрустнули хрящи, Череп взвыл и разжал пальцы на горле Володи. И тут же получил от Свиридова,
