К нему тянулась чья-то рука… Судорожным движением сбросив с ноги цепкие змеиные объятья, Станко качнулся вперед, позволяя этой руке схватить себя за шиворот.
Одеяло, наброшенное на стенку, уже злобно шевелилось; Станко увидел, как треугольная голова мелькнула у самого лица Илияша, и в ответ ей мелькнул кинжал… У него красивые руки, отрешенно подумал Станко. Он не сбивал кулаки о колоду…
Рывок. Станко проехался животом по стенке ямы, чувствуя под тканью змеиные тела… Еще рывок — он был уже на поверхности, на траве, и, вскочив как сумасшедший, принялся колотить себя по коленям, по бокам, сбивая и стряхивая воображаемых змей.
Илияш привел его в чувство, ухватив за волосы и рывком повернув лицом к яме. Над кромкой ее покачивались треугольные головы.
Потом они отступали — вернее, бежали без дороги и направления, ветки били по лицу, и Станко видел только мятую траву, да желтую глину, да ботинки Илияша… Мокрые, как мыши, задыхающиеся, остановились не на полянке даже — на узком пространстве между тремя соснами.
Тут Илияш повернулся к Станко лицом. По щекам, по бровям, по бороде его крупными каплями стекал пот. Двумя широкими шагами подойдя к парню, Илияш наотмашь ударил его по лицу.
Станко сел в траву — да так и остался сидеть.
Ночью ему стало плохо.
Изо всех сил обхватив колени, он лежал на сырой земле и всхлипывал. Он слаб. Ему не выдержать этого пути. С него хватит. Он пробовал, он сделал все, что мог…
Он раскачивался, пытаясь унять дрожь, но кругом была только ночь, только смерть, только ужас. Подобное чувство он испытал лишь однажды когда трехлетним малышом потерялся на ярмарке.
Вокруг стояли гам и хохот, множество незнакомых, шумных, грубых или слащаво-добродушных людей… Перед ним был целый лес чужих ног, обутых в сапоги и деревянные башмаки, поднимающих пыль, топающих по своим делам… Он чуть не попал под телегу, и возница посмотрел в его сторону мутным, ничего не выражающим взглядом — одним мальчиком больше, одним меньше… Не путайся под ногами! Кто-то раздавил в пыли помидор, и тот вывалил на дорогу кроваво-красные внутренности… Станко был потерян, забыт навсегда, обречен, одинок, и только отчаянный рев, в который он вложил всю душу и весь свой страх — этот рев принес облегчение, и этот рев издалека услышала в базарной многоголосице его перепуганная мать…
Станко всхлипнул. Чья-то рука осторожно легла ему на плечо:
— Парень… Ты спишь?
Илияш уселся рядом, рука его, которую Станко не сбросил, скользнула на его мокрый от пота затылок:
— Послушай, я тут раздумывал… Надо нам вернуться, парень. Очень тяжко… Барахтаемся, как мышка в смоле… А дальше — хуже. Не дойти до замка… Умереть здесь поганой смертью, да за что? Нам и так… подарили жизнь… По всем делам в яме этой нам и… Остаться… Со змеями… Чудом ведь выбрались!
Илияш прерывисто вздохнул. Убрал руку. Добавил тихо, твердо, как взрослый, уговаривающий малыша:
— Пойдем домой.
Станко молчал. Где-то перекрикивались совы. Небо казалось темной ямой — ямой, где прячутся змеи.
— Мне… очень надо, — тонким дрожащим голосом выговорил Станко. — Мама… Просила… Я должен, — и он снова всхлипнул, будто сам объявил себе приговор.
— Но разве, — отозвался Илияш, — разве твоя мать хотела… Чтобы ты умер?
— Я не умру, — прошептал Станко, изо всех сил сжимая веки, чтобы слезы не пролились наружу. — Я… дойду… — Он сцепил зубы, слезы были унизительны. Тогда он наконец-то разозлился на себя, и эта злость была благотворна.
— Я дойду! — сказал он твердо. — И ты дойдешь! И не раскисай!
Илияш сидел рядом, но в темноте не разглядеть было его лица.
3
Они стояли над обрывом.
Внизу неспешно текла речушка; прямо за ней тянулись леса — старые темные леса с редкими проплешинами полян и буреломов.
— Беззаконные земли, — устало сказал Илияш. — Мы пойдем в обход.
— Долго еще? — спросил Станко, но в голосе его не было обычного нетерпения: та же усталость.
— Как дорога ляжет, — отозвался Илияш и осторожно подошел к крутому склону.
Станко спускался следом, сапоги его тут же наполнились песком и отяжелели, как гири. То и дело случалось терять опору и ехать вниз на животе; перед глазами взад-вперед шныряли потревоженные уховертки.
— А что… почему эти земли зовут беззаконными? — спросил он, волоча ноги по вязкому речному берегу.
Илияш шагал рядом, и обычно легкая его походка теперь отяжелела, заплечный мешок свесился на бок:
— Воевали здесь…
Земля под их подошвами глухо, недовольно чавкала.
— Везде воевали, — заметил Станко, воротя лицо от дохлой рыбины, чей бледный живот покачивался в тихой заводи.
Илияш, наверное, оскалился — но Станко видел только его спину.
— Воевали, да… Только тут из года в год, изо дня в день… Веками. Дрались за замок, будь он неладен, да за княжий венец… — он перевел дыхание.
— Ты же говорил, — Станко приятна была собственная осведомленность, — что его может коснуться только прямой потомок…
Илияш кивнул, не дал ему закончить:
— Прямые потомки и дрались… Брат с братом, сестра с сестрой… Отцы с сыновьями, и такое бывало… Внуки с дедами… Если те доживали до внуков…
Он вдруг остановился и обернулся — в бороде песок, в волосах песок, глаза по обыкновению сужены в щелочки:
— Ты, думаю, тоже послан не случайно. Признавайся, за венцом идешь?
Станко стоял, удивленный, немного смущенный странной шуткой проводника. В том, что это шутка, он ни на секунду не усомнился.
И браконьер, мгновенно оценивший его растерянность, немедленно зашелся радостным хохотом, будто шутка в самом деле удалась.
Некоторое время они шли молча.
— А колдуны? — наконец спросил Станко.
— Что — колдуны?
— Ты говорил, что ловушки и все прочее… колдуны расплодили?
Илияш поддал ногой ссохшийся ком глины:
— Да, колдуны… Но главное, парень, не это. Главное, — он зачем-то посмотрел на небо, — главное, злоба там… Загустела. Столько злобы за столько веков… Беззакония там творились. Кровь лили — свою, чужую, виновную, невинную… Колдуны просто собирали сгустки ненависти, как змеелов собирает яд. И на этих сгустках ставили ловушки… Ловушки порождали страдание, новую ненависть… И теперь там, парень… Я даже не знаю, что там теперь.
Станко передернул плечами. Вспомнилась та тварь, что не дала им спать, блуждая ночью вокруг костра.
А Илияш, поправив заплечный мешок, проговорил вдруг со странной усмешкой:
