оказалась мелководная, но довольно широкая речка, и машина с плеском погрузилась в воду, всколыхнув со дна ил, быстро поплывший по течению.
Я не торопился перебираться на берег и был прав. Увидев любезных хозяев здешних мест, я на всякий случай взялся за рукоять рычага. Эти хозяева обладали очень впечатляющей внешностью. Это были величественные красавицы в перьях, ростом от трех до трех с половиной метров, и несколько птенцов ростом с ягненка, маленьких, глупых и игривых, с наслаждением предававшихся веселым свалкам между собой. Они толпой спешили ко мне.
«Интересно, любят они мочить ноги в воде? Если любят, то боюсь, что мне придется с ними расстаться», — подумал я.
Они со своей стороны, после первых приветственных возгласов, хриплых и пронзительных, похожих на скрип несмазанного колодезного ворота, тоже, по-видимому, сделали свои выводы. Очевидно, мое внезапное появление из пустого пространства и падение в воду как раз тогда, когда они собирались всей семьей утолить жажду, показалось им весьма странным.
Я смотрел на них и думал, что вот такие мастодонты птичьего мира едва не стали преемниками ушедшего со сцены мира ящеров.
Эволюция будто невзначай на одну «палеонтологическую минуту» остановила на них свое благосклонное внимание. Но то был лишь мимолетный каприз природы, которая почти тотчас же исправила свою ошибку.
Нетрудно было заметить, что толпившиеся у воды голенастые птицы являлись форораками. Форораки были ближайшими родичами современной нам южноамериканской пампасовой птицы кариаме. Они держали туловище не горизонтально, как диатрима, а сильно наклоненным назад, как это можно видеть у аистов и журавлей. Бросалась в глаза экзотичность их оперения. Спина и крылья были окрашены в мутный зеленовато-серый цвет, переходивший на груди в ядовитую изумрудную зелень, ноги были черными, а шея и голова ярко-желтыми, с карминно-красным клювом.
Они огромными шагами расхаживали по берегу, то и дело посматривая на меня, но не проявляя желания вступить в воду. Впрочем, один из птенцов все-таки решил завести со мной дружбу и попытался перейти речку вброд. Он уже ступил было в прибрежную тину, однако внушительный материнский пинок отшвырнул его в сторону, и он пошел прочь, взволнованный и оскорбленный до глубины своей цыплячьей души. Я вздохнул с облегчением, поскольку своим примером малыш мог увлечь и взрослых, а их огромные железные клювы не располагали к близкому знакомству.
Довольно скоро птицы потеряли интерес ко мне и только изредка оглядывались в мою сторону. Они бродили по мокрому речному песку на отмелях и переворачивали клювами камни, иногда что-то склевывая. Они вскидывали головы, делали глотательные движения, и вздутый комок медленно спускался по горлу. Может быть, они лакомились речными крабами?
Затем эти странные птицы удалились. К этому времени я уже был на другом берегу. Местность представляла собой равнину, напоминавшую пампасы Патагонии. Я пообедал консервами и прошелся вдоль берега, не решаясь отходить далеко от машины, потому что форораков на равнине оказалось довольно много.
Они группами бродили вдалеке — то шагом, высоко и как-то нелепо выбрасывая ноги, то широкой рысью, вскидывая в такт бега головами. Я отметил, что им ничего не стоит пересечь все видимое пространство за какие-нибудь три-четыре минуты. Форораки бегали необычайно быстро и с необыкновенной легкостью, как страусы. Когда одна группа пробежала в полукилометре от меня, послышался гул, как если бы проскакал целый табун лошадей.
Начинало смеркаться. Звезды вдруг стали проступать горстями на потемневшем небосводе, и мне почудилось, что я рассмотрел созвездие Южного Креста, видное только из Южного полушария. В спустившейся темноте я почти на ощупь переправился на свой полузатопленный механизм.
Вскоре над берегом показались уже хорошо знакомые мне долговязые голенастые силуэты. «Неужели они так скоро захотели пить?» — удивился я, не догадываясь об истинной цели их вторичного визита.
Но это была засада у водопоя. Разойдясь по берегу, птицы спустились под обрыв к самой воде и, постояв немного, присели на песок, поджав под себя ноги, как куры.
Первыми появились маленькие безрогие оленьки-бластомериксы. Два из них были сразу же умерщвлены внезапно поднявшимися гигантами: крепчайшие клювы рассекали их тельца надвое. Затем я разглядел на берегу силуэт размером с крупного волка. Он крадучись шел к воде, но внезапно заподозрил что-то и широкими скачками кинулся назад. Кажется, это был протилацин — хищник с короткими лапами и большой головой. Насколько я мог судить, ему тоже не удалось спастись от пустившихся в погоню форораков, но в темноте различить было трудно.
Было за полночь, когда я тронул рычаг движения. Установив его так, чтобы обгонять естественный бег времени, я уснул и проснулся на рассвете, через несколько тысячелетий. На Земле все еще продолжался миоцен, но местность изменилась. Машина стояла теперь посреди равнины. Невдалеке темнела опушка леса. В нескольких метрах от меня стоял безгорбый верблюд-альтикамел и опасливо косился в мою сторону. В стороне бродило стадо таких же животных, но мое внезапное появление их не интересовало. Альтикамелы были высоконоги и длинношеи и казались худыми. Их ноги внешне очень напоминали ноги верблюда, но были намного стройней. Как и современные верблюды, их миоценовые предки были миролюбивы, и я спокойно сошел с машины.
На равнине показался дицератерий — небольшой носорог с двумя рогами. Рога располагались у него не один позади другого, а на самом конце рыла, рядом, как рога у арсинотерия несколько миллионов лет назад. На всякий случай я вернулся к машине и стал наблюдать за его приближением.
Известно, что современные носороги часто почти беспричинно впадают в ярость. Их миоценовым родичам также была свойственна эта черта характера. Обладая, как все носороги, слабым зрением, он не заметил мою машину и пробежал иноходью метрах в ста от нее, направляясь к лесу. Он мчался с храпом, шумно дыша и довольно быстро, насколько позволяли ему короткие толстые ноги. На опушке он оступился, тяжелой глыбой вломился в кусты и со страшной силой ткнулся мордой в древесный ствол. Удар, видимо, оглушил его, потому что он повалился на бок и остался лежать под деревом. А преследуемый альтикамел преспокойно вернулся на равнину и как ни в чем не бывало вновь принялся щипать жесткую травку.
Затем из леса вышло стадо энтелодонтов — гигантских свиней с рылом длиной в целый метр. В бинокль были хорошо видны их клыки, стертые, а у некоторых и почти спиленные жесткими корнями, составлявшими для этих тварей обычную пищу. Эти огромные неопрятные звери имели свирепую внешность и походили сразу на африканского бородавочника и на дикого кабана. В противоположность свиньям они были лишены «пятачка» и не рыли носом землю. Я видел, как чудовищные кабаны принялись рвать клыками выступавшие из земли корневища.
Тут внимание мое привлекло новое животное — моропус из семейства халикотериев. По внешнему виду и по величине он напоминал лошадь и отчасти крупную ламу с очень покатой спиной и огромными когтями на расщепленных когтевых фалангах пальцев.
Голова моропуса по строению типична для растительноядных, и, когда вместе с нею были найдены и конечности с большими загнутыми когтями, ученые долго не могли примириться с мыслью, что и то и другое является частями одного животного. Тогда решили, что когтями моропус притягивал к себе ветки деревьев с побегами и листьями или вырывал ими из земли клубни и корни. Поэтому я с удвоенным вниманием наблюдал за его поведением в бинокль, чтобы иметь возможность выяснить способ его питания. Некоторое время он прогуливался среди деревьев, но я так и не мог решить, высматривает ли он ветки с листьями понежнее или по одному ему известным признакам определяет места в земле с сочными клубнями.
В это время гигантские свиньи затеяли шумную возню за кустами жимолости, и, вглядевшись, я был неприятно удивлен тем, что они грызлись между собой над тушей оглушенного или уже мертвого дицератерия. Энтелодонты пожирали его. Как и теперешние свиньи, энтелодонты были всеядны и свободно переходили от растительной пищи к мясной. Стадо в три десятка голов так усердно трудилось над тушей дицератерия, что туша колыхалась и вздрагивала, будто была живой.
Отвернувшись от этого зрелища, я уселся на сиденье машины, взялся за рычаг и простился с эпохой
