слово почти автоматически вызывало у них раздражение.
«Господи, прости их, если сможешь!» – мысленно просил Всевышнего отец Василий, но каждый раз был вынужден признать, что Бог-то простит, но вряд ли они это оценят. Поздно...
В храм он попал только к девяти вечера. Диакон Алексий дожидался священника в беседке на лавочке и, едва заметил знакомый рослый силуэт на автостоянке, почти бегом кинулся навстречу.
– Что стряслось, батюшка?! – напряженно затараторил он. – Младенцы не крещены остались! А тут еще служба! Я и не знал, что делать! Матушке Ольге позвонил, она не знает! В «Теплосети» позвонил, так вас и там нет! Хоть в милицию обращайся!
– Правильно, Алексий, – доброжелательно кивнул ему отец Василий. – В милицию и надо было звонить. Там бы тебе все объяснили.
Диакон словно ухнул с высоты. Лицо вытянулось, нижняя губа растерянно отвисла, а испуганные глаза отчаянно заморгали.
– Как в милицию? – прошептал он. – А как же младенцы?
Отец Василий пожал плечами и направился в храм: предстояла вечерняя служба.
Он переоделся, но настроиться на соответствующий лад не удавалось. «Господи, грешен!» – горько признал он. Сегодняшние заботы по спасению плоти совершенно выбили его из привычного состояния духа. Мысли путались, хаотично сменяя одна другую, и были эти мысли грешными и абсолютно мирскими. Он думал о чем угодно: об Олюшке, бандитах, начальнике милиции Ковалеве, но только не о прихожанах.
Лишь к началу службы ему удалось собраться, и только к ее завершению он снова почувствовал себя хорошо. Правда, немного побаливали ребра, но эту боль можно было терпеть.
Когда отец Василий отправился пешком домой, солнце уже висело над самым горизонтом. Ветер гнал вдоль улиц теплый, прогретый за день воздух, ласково шевелил веточки берез, трогал его за бороду; жирные зеленые мухи жизнерадостно кружили над сваленными на дороге помоями; квохтали за заборами курицы; изображая ревностную службу, лениво брехали дворовые собаки. Жизнь заявляла о себе отовсюду, из каждого угла.
Но сегодня отец Василий радоваться жизни вместе со всеми Божьими тварями не мог. Его знобило, и даже в тень от заборов он ступал с неохотой, так, словно эта тень имела какое-то отношение к той, великой тьме. Давно он уже не чувствовал себя так близко к границе, отделяющей жизнь под Божьим солнцем от ее жуткой противоположности.
Это чувство уже было ему знакомо. Он испытал его в далеком девяносто первом, когда они брали банду Веселого.
Веселым главаря известной подмосковной ОПГ прозвали за косой шрам от угла рта до уха и склонность к разнузданному куражу в самый неподходящий момент. На этом он, кстати, и погорел.
Его братки гуляли в кабаке вопреки всем правилам далеко за полночь, и наступил момент, когда импровизированного стриптиза двух сестер-певичек им стало не хватать, и они стащили их со сцены, а потом и начали прорываться на кухню. Ведь певичек разложили на столах самые прыткие, а женского мяса хотелось всем и сразу.
Некоторое время они ломились через благоразумно установленные администрацией на дверях и раздаточных окнах кухни решетки и, не получив своего, начали стрелять. И тогда директриса сломалась и позвонила в милицию.
Теперь уже трудно сказать, что заставило ее совершить столь необдуманный шаг, хотя, как говорили потом ребята из угро, у этой зрелой сорокапятилетней женщины как раз в то время случился бурный роман с только что принятым на работу молоденьким поваром. Похоже, когда парни Веселого начали стрелять сквозь решетку, она просто испугалась за жизнь своего любовника.
Через двадцать три минуты после звонка их всех повязали. У начальника райотдела с Веселым были давние личные счеты. Но для омоновца Мишани Шатунова этот выезд окончился плохо, его ударил шилом в поясницу один из бойцов Веселого.
Некоторое время, будучи в горячке, Миша ерепенился. Он даже уложил на пол, рядом с бьющейся в истерике растерзанной певичкой, правую руку Веселого – Дмитрия Селиверстова по кличке Ершик. Но потом начал терять равновесие и даже врезался лбом в стойку при посадке в машину. Ребята дружно его обсмеяли, и только минут через пять заметили, что Шатун никого не слышит и закатывает глаза.
Отец Василий запомнил те свои ощущения до мельчайших подробностей. Сначала он почему-то обиделся на пацанов, и здорово обиделся. Но было это все как-то странно. В то время как одна его часть обижалась, вторая наблюдала за всем происходящим и удивлялась – чего это, мол, со мной?! А потом его начало морозить. Холод был такой мерзкий, такой пронизывающий, словно его посадили задницей на лед. Его начало колотить, а затем что-то произошло, и он внезапно увидел над собой озабоченное лицо Супрунюка. Тот по-тараканьи шевелил густыми прокуренными усами и что-то говорил, но слов Михаил не слышал.
Когда парни доставили его в госпиталь МВД, кровопотеря была критической. Не было ничего «такого», ни видений, ни ощущения отделения от тела, но жуткий замогильный холод преследовал его во снах еще с полгода, и это было по-настоящему страшно. Каждый раз Михаил просыпался и кидался отжиматься от пола, изгоняя остатки сна, а потом брел на кухню хлебать горячий чай. И теперь, спустя девять долгих, наполненных событиями лет, все словно повернулось вспять. Господи! Как он этого не хотел!
В этот раз отец Василий добирался домой невообразимо долго, минут сорок. С ним приветливо здоровались, спрашивали, как дела, и он что-то отвечал и шел дальше, изредка останавливаясь, чтобы передохнуть.
«Они точно инструмент не дезинфицировали!» – с неприязнью подумал он о Тихоне и Пекаре, хотя осуждать их было как бы и не за что. Ведь никто его живым отпускать не собирался.
Солнце уже совсем опустилось в желтое марево за сопкой, и наступили сумерки. Но решающие пятьсот метров до дома он преодолел с колоссальным трудом, мечтая лишь о том, как ляжет в постель, вожмется в теплое, мягкое тело любимой супруги и уснет. И последней его мыслью перед тем, как он увидел свой показавшийся из-за штабеля досок двор, было: «Зря я в больницу лечь не согласился... Как бы мне теперь на неделю не свалиться!»
Отец Василий прошел еще несколько метров и остолбенел: во дворе, прямо за цистерной с водой, стояли два джипа. Он взмок так, что подрясник прилип к спине.
В любой другой день он бы только обрадовался. Это могли приехать и глава администрации района, и кто-нибудь из депутатов, но сегодня с джипами у него ассоциировались только бегство, предательство, боль и безбожие.
Священник стремительно метнулся к цистерне, присел и прислушался.
– Муха, глянь здесь, – тихо распорядился властный, глуховатый голос.
«Ольга!!!» – еще сильнее взмок отец Василий.
Он выглянул из-за цистерны, отметил взглядом троих человек у штабеля досок, быстро переместился к джипу, присел у колеса, снова выглянул, отметил еще двоих, нырнувших в баньку, переместился к стопке шифера, убедился, что никто в его сторону не смотрит, и нырнул в окошко цокольного этажа.
Он упал прямо на тюки со стекловатой, спрыгнул на пол и помчался вверх по лестнице, на кухню.
«Ольга! – стучало в его голове. – Лишь бы они еще не заметили Ольгу!»
Кухня была пуста.
Он кинулся в гостиную – пусто!
Он пробежал к сушилке, ворвался в спальню – пусто!!
Он кинулся в зал – пусто!!!
Это могло означать что угодно. Что Ольги просто нет дома, хотя куда она пойдет, зная, что вот-вот он вернется из храма?! Ольга могла заглянуть в курятник... и – самое страшное – Ольга могла уже оказаться у них в руках.
«Спокойно! – приказал он себе. – Сначала телефон!»
Он кинулся к телефону, схватил трубку, но гудков не было – трубка молчала.
«Обрезали», – обреченно кивнул он головой, опять пожалев, что сэкономил и не взял сразу сотовый, как это делают все нормальные священники.
«Значит, на задний двор!» – решил он и еще раз выглянул в окно, чтобы еще раз убедиться, что Ольгу
