— Мы тут раскручивали одного экстрасенса, — признался полковник. — Чертовщина. Вроде бы работает… Сквозь стены цвета различает… А начнешь анализировать — ну ни хрена не понятно. Сняли с него томограмму… энцефалограмму… все как у людей. А сквозь стены видит. Иногда. Что это такое, а?
Калибан нанизал на вилку серый плоский силуэт гриба шампиньона. Без удовольствия проглотил.
— Я от жены ушел, а теперь жалею, — сказал полковник.
Калибан отодвинул тарелку. Осторожно, не веря себе, поднял глаза. Полковник смотрел в окно: взгляд был больной и обреченный. Он заново переживал что-то и мысленно спорил с кем-то, а Калибан считал секунды и пытался понять: почему? Была же причина? И ведь не баба увела его из семьи, не телка- блондинка, нет…
— Вам показалось, что вы мало значите, — тихо сказал Калибан. — Что вы ничего не решаете. Что вас не воспринимают всерьез. И при этом любят, да… Но не ценят. Так вам показалось.
Калибан слишком поздно понял, что сболтнул лишнее. У полковника вдруг раздулись ноздри, а глаза сделались круглыми и равнодушными, как у акулы-убийцы. Он смотрел на Калибана через стол, готовый раздавить взглядом, смешать с навозом наглеца, позволившего себе воспользоваться его минутной не слабостью даже — рассеянностью…
И опять что-то произошло.
Расширились зрачки маленьких карих глаз. Приоткрылся рот; эта новая перемена напугала Калибана даже больше, чем предыдущий взрыв гнева.
Полковник сплел пальцы. Между большим и указательным пальцем правой руки синела наколка — не криминальная. Служил на флоте; на юрфак пошел уже после службы… Скорее всего, на вечернее или заочное отделение. Работал… Да и не прошел бы на дневное — связей не было… Родители у него явно не из юристов-международников. Мать бухгалтер… Отец рано ушел из семьи…
Почему? Почему мать — бухгалтер, а не продавец, скажем?
Теперь уже не спросить.
Секунды проходили в молчании. Глаза-буравчики, потерявшие вдруг цепкость, смотрели на Калибана печально и серьезно, как со старой фотографии.
— Я тебя вспомнил, — сказал полковник.
Калибан занервничал:
— И… что?
— Когда вспомнишь сам, скажешь, — полковник поднялся. — Ты, это… Меня никакой гипноз не берет. Проверено. Давай напоследок… если хочешь… попытайся.
Он вдохнул. Выдохнул. Еще раз. Как тогда в детстве, когда его вытащили из омута, дачники плыли на лодке и вытащили его…
Он кашлял водой, а незнакомый дядька, который его вытащил, хлопал со звоном по мокрой спине и весело приговаривал, что жить, мол, будешь долго, скотина такая, кто тебя просил в этом месте через речку плыть, тут же омуты, все знают… В лодке была еще тетка в соломенной шляпе и девчонка в панаме, девчонка визжала не переставая, а мать твердила ей, вот что бывает, когда не слушаешься, если бы не папа, этот мальчик бы утонул… Он и папу чуть не утопил… Вот что бывает… О господи…
Калибан продышался. Сел; ослабил узел серого галстука на шее. С трудом поднялся, подошел к аквариуму, увидел свое отражение — из-за водорослей выглядывал полковник Виктор Федорович, его глаза растерянно мигали… Чуть колыхалась зеленая трава — в аквариуме работал компрессор…
Ну что же ты, пацан, говорил грубый с виду дядька, осторожно поглаживая его по трясущемуся мокрому плечу. Родителям хоть не рассказывай… Отец ремнем отлупит — за дело, но матери жалко, у нее же инфаркт случится…
Будто в подтверждение его слов тетка в соломенной шляпе судорожно прижимала к себе здоровенную щекастую девчонку.
Калибан прислонился лбом к холодному стеклу аквариума.
Он вспомнил.
…Дом был не плохой, но и не очень хороший. Кирпичная многоэтажка в зеленом районе, довольно далеко от центра.
Калибан нажал на кнопку звонка непривычно толстым пальцем.
— Кто там? — спросила из-за двери молодая женщина.
— Это я, — голос Калибана вдруг осип.
«Москва слезам не верит».
Но он пришел сюда не плакать.
Он, надежный, немногословный, суровый Мужчина, герой Алексея Баталова. Однажды оступившийся — и потерявший все. Ради смутных иллюзорных «принципов» предавший самых близких, самых верных и родных людей.
Он пришел просить прощения. Без надежды, что простят.
Прошла минута.
Дверь открылась.
Щекастая девчонка сильно выросла за прошедшие двадцать лет. Она следила за собой, боролась с полнотой и выглядела бы, наверное, мило, если бы не красные глаза под опухшими веками.
— Ну зачем ты пришел? — визгливые нотки, способные испоганить любой женский голос. — Чего тебе еще надо? Еще нас мучить, да?
Она вгляделась в его лицо — и осеклась. Усталый человек печально улыбнулся. Он даже вину свою нес с достоинством. Дочь кричала на него — за этим криком прятались боль и растерянность. Она не нападала — защищалась; ни разу в жизни она не повысила голос на отца, ей бы в голову не пришло…
— Лидочка, — сказал он тихо и ласково. — Мама дома?
— Не твое дело, — женщина шагнула вперед, оттесняя его мощной грудью. — Ты же ушел? Ты ушел? Ну так и уходи!
Мелькнула тень в соседском «глазке» — соседи прислушивались и удивлялись, наверное…
— А помнишь, как мы на лодке катались? — спросил он почти шепотом.
— Не помню! Уходи!
— Как мы мальчишку вытащили, помнишь?
— Не помню… Это ты его вытащил. Мы с мамой только визжали.
— А он вырос, — человек в дверях улыбнулся. — И живет себе… И я его недавно встретил.
— Слушай… — начала женщина тоном ниже. И замолчала.
Внизу, в подъезде, тявкала собака.
— Мне надо кое-что сказать. Тебе и маме.
Он снял туфли у двери. Ряд мельчайших примет показывал, что в этом доме обязательно снимают туфли.
Он безошибочно нашел в шкафчике свои тапочки. Хорошо, что их не успели еще спрятать или выбросить.
Он прислушался к молчанию квартиры.
Потянул носом воздух — пахло сердечными каплями.
Двинулся по коридору. Остановился на пороге комнаты.
Женщина, когда-то носившая соломенную шляпу, постарела. И выглядела плохо — тени под глазами, затравленный злобный взгляд.
— Зачем ты ему открыла? Ну зачем?!
Его глаза увлажнились, но Москва не верит слезам.
Он стоял в дверном проеме и смотрел, не говоря ни слова. Осознание вины, и горечь, и боль утраты, и преклонение перед женщиной, с которой прожил жизнь, осознание, что прощения — не будет.
Она постарела, но он помнил ее молодой. Его сознание раздвоилось — он действительно помнил эту женщину, желтый купальник, тень шляпы на глазах. Раздражение и чуть ли не злость — чуть не утопился, скотина малая, и ведь Витька, муж, из-за него мог утонуть… А потом вдруг просветление и почти нежность: ну что ты, малый, ну ребенок, что с тебя возьмешь… Бедняга…
