появилась какая-то воздушная легкость, какая-то неземная свобода...
А потом к нему начали подступать видения. Сначала разрушительные и грозные, какие-то картины из прошлого, какие-то озарения о будущем. А затем исчезло и это, и он весь – от размеренно бьющегося сердца до кончиков отросших волос – наполнился покоем и несуетной, нетелесной силой.
Но, конечно, ему тогда было куда легче, чем им теперь. Он к тому времени уже знал, что пятьдесят и даже шестьдесят дней без пищи для человека, соответственно настроенного, не предел. Каждый семинарист в Загорске знал: отец Порфирий, в борьбе со своим склочным и неуемным характером, провел без пищи и с минимальным количеством воды ни много ни мало семьдесят два дня. Правда, прежний характер возобновился в старце спустя всего неделю после окончания этого духовного подвига, но сам подвиг место имел и был неопровержим.
Гораздо больше, чем отсутствие пищи, отца Василия беспокоил явный недостаток влаги. Лужа, скопившаяся в углублении бетонного пола, уменьшалась в размерах с катастрофической быстротой: распаренные, выдохшиеся мужики все чаще припадали к ней, пытаясь компенсировать потерю влаги. И теперь священник опасался, что вода кончится раньше, чем они закончат пилить. А это означало стремительное отравление отходами жизнедеятельности организма и, соответственно, упадок сил и депрессию. И последнее опаснее всего остального, вместе взятого.
Первым подал тревожный признак отсидевший на двое суток больше остальных чекист.
– Батюшка, – тихо сказал он. – Мне надо исповедаться.
– Что ж, это богоугодное дело, – поддержал старшего лейтенанта ФСБ священник, а сам подумал: «Вот и первая ласточка».
Похоже, Коля Журавлев уже почувствовал на своей шее костлявую руку старухи с косой.
Они отошли в угол, и четыре часа подряд раб божий Николай исповедовал господу свои грехи и сомнения. Священник слушал, кивал, словно Коля мог его увидеть, и отпускал грех за грехом. Он понимал, что с телесной стороны это начало конца, но не считал для себя возможным устраниться от понимания второй, более важной стороны медали: Коля шаг за шагом преодолевал свою греховную человеческую природу и становился все ближе к своему Создателю. Потому что конец телесного всегда означает начало иной, неплотской и куда более близкой к Истине жизни.
А потом был врач. Выгнавший за три дня полного поста остатки алкоголя и злобы, Костя подошел к священнику и прерывающимся от волнения голосом попросил его окрестить. Отец Василий сглотнул слюну – для атеиста Константин Иванович был на удивление смиренен.
– Что ж, чадо, – тихо произнес он. – Отрадно, что ты наконец повернулся к господу лицом. Отрадно...
И в этот миг мулла завизжал.
– Йес! – орал он. – Йес! Я ее сделал!
Мужики повскакивали и, мешая друг другу, бросились на голос. Принялись наперебой ощупывать пропил, пытаться отогнуть прут, издавать возгласы восхищения и облегчения... так, словно кроме этого прута не было еще пяти остальных, а за ними не стояла на страже намертво схватившаяся кладка.
– Ну-ка, мужики, посторонись, – решительно потребовал отец Василий, ухватился за прут и потянул на себя.
Прут стоял, как влитой. Он даже почти не изогнулся.
Тогда отец Василий уперся в стену одной ногой, затем второй и потянул – прут лишь слегка подался к нему.
Понимая, что происходит, и нервно переговариваясь между собой, на спине у попа повисли сначала мулла, затем Костя и, наконец, чекист Журавлев.
И тогда кладка застонала, заскрежетала, и прут, выворачивая кирпичи, подался и вылетел наружу!
Они повалились один на другого, как снопы соломы. Но радости не было предела, хоть что-то им удалось! И как удалось! Мужики принялись ощупывать огромный, толстенный, горячий с одного конца и покрытый остатками раствора с другого прут и не могли нарадоваться.
– Этим прутом можно и кирпичи выдолбить! – чуть не повизгивал от счастья Исмаил.
– Да, и по башке кое-кого огреть, если до срока заявится! – вторил ему чекист.
– Главное, теперь спину почесать есть чем, – насмешливо добавил главврач.
Они перебрали с десяток, наверное, способов применения нового инструмента, но начали с двери. Сначала колотили, отчего толстенная дверь гудела, как Царь-колокол, затем попытались просунуть прут меж дверью и таким же металлическим косяком, но все оказалось напрасным. На грохот никто не пришел, а дверь поддаваться отказалась.
И лишь когда все поуспокоились и даже приуныли, Исмаил взял прут и направился ковырять кирпичи в кладке оконного проема.
– Здесь кладка потоньше, чем в стене, – пояснил он. – Да и посвежее, пожалуй. Попробую.
Сначала мулла попытался выбить хотя бы один кирпич, но номер не прошел, и он принялся ковырять соединяющий кирпичи раствор и занимался этим несколько часов, до тех пор, пока не пошатнулся и не сел на пол.
– Что-то голова кружится, – вздохнул он.
Священник молча принял инструмент, ощупал сделанное Исмаилом изрядное углубление в кладке, несколько раз ударил, провернул, еще раз ударил, как вдруг прут провалился, и по глазам больно ударил пучок света.
– Йо! – охнул стоящий рядом мулла. – Наконец-то!
– Что?! Пробили?! – подскочили Журавлев и главврач. – Дай я посмотрю! Подожди, я тоже хочу!
Священник вытянул прут назад, отчего отверстие освободилось и стало видно, какое оно огромное – с железный советский рубль! Он сунул прут мулле, отошел и сел на пол. Голова отчаянно кружилась – то ли от прилива эмоций, то ли от напряженной работы, то ли просто оттого, что все кончилось.
Мужики радовались, как дети. Они прикрывали и открывали отверстие ладонью, дудели в него, орали что-то матерщинное и жизнеутверждающее. Это была победа. Да, они все еще оставались внутри; да, совсем необязательно, что их крики в эту маленькую дырочку кто-нибудь расслышит. Но после нескольких суток сидения в полной темноте и тишине свет и горячий уличный воздух ощущались как божье благословение.
– Смотрите! Смотрите! Вон пацан идет! – заверещал Костя. – Эй, мальчик! А ну иди сюда! Сюда иди, я сказал! Вот, блин! Не слышит!
Мужики подпрыгивали, орали и даже, кажется, махали руками, отчетливо понимая, что пойди с ними на контакт хотя бы один человек – бомж, ребенок, да кто угодно, и все изменится – сразу и навсегда.
И в этот момент дверь заскрежетала.
Они разом, как по команде, смолкли, стремительно повернулись и замерли. На фоне светлого пятна дверного проема стояла неподвижная мужская фигура.
Отец Василий вышел из ступора первым. Он собрался в комок, стиснул зубы и, понимая, что дверь может захлопнуться в любой миг, кинулся вперед. В доли секунды миновал несколько отделявших его от бетонной лестницы метров, буквально взлетел по ней наверх и бросился на врага.
А потом подоспели мужики, и уже все втроем, щурясь от бьющего в глаза нестерпимо яркого света, они завернули противнику руки за спину, стянули кисти чьим-то ремнем и перевернули его лицом вверх.
– Вовчик?! – охнул отец Василий.
Под ним лежал, пуская кровавую слюну из разбитого рта, тот самый одноногий мальчишка, ветеран чеченской кампании, что живет с женщиной старше себя на двадцать пять лет.
Священник не знал, что и подумать, но его интуиция говорила: мальчишка ни в чем не виноват, произошла какая-то странная ошибка, недоразумение, и этот парнишка просто не может иметь никакого отношения ни к похитителям детей, ни к...
– А ну-ка, батюшка, подвиньтесь, – властно навис над ними старший лейтенант ФСБ Журавлев. – Ну, вот ты и попался, голубчик...
В его голосе было столько жажды мщения, что отец Василий даже растерялся.
