младших собратьев. Часть из них, может быть, позже будет включена в число мастеров, иные будут прислуживать в Храме, третьи, получив особые поручения, покинут Обитель, четвертые — так и останутся здесь: незримые и бесплотные, но внимательно следящие за всем, что происходит в монастыре...
Оказавшись внутри, Дэвид слегка растерялся — слишком уж торжественно все это выглядело, и было не совсем понятно, что делать дальше. Взгляни он на ситуацию со стороны, он поразился бы собственной нерасторопности: расстеленная дорожка и выстроившиеся по ее сторонам люди со светильниками в руках, в общем-то, более чем ясно указывали, куда ему нужно идти. Но после шести месяцев, проведенных в качестве послушника, Дэвиду было сложно сразу верно оценить увиденное; смирившись с собственным подчиненным положением и начиная постепенно привыкать к нему, он не смог поверить, что этот путь приготовлен для него, неподвижность служителей и мастеров побуждала и его оставаться неподвижным. Чья-то рука заботливо и мягко подтолкнула землянина вперед, и он пошел. На возвышении, за каменным алтарем, стоял мастер Рийок, державший в правой руке белый жезл, сиявший так, что на него было больно смотреть. Тем не менее свет жезла почти не разгонял темноту внутри Храма — этот свет казался как будто заключенным в предмет, вернее даже, казалось, что сам предмет состоит из света, но это сияние не изливалось во вне, а было заключено само в себе: оно ничего не освещало и не создавало теней. Когда Дэвид вступил на возвышение, мастер Рийок сделал приглашающий жест, предлагая приблизиться к алтарю. Сознание землянина поплыло. Здесь была прорва энергии — фактически сила Источника была равномерно распределена по всему возвышению — и эта энергия теперь вливалась в него. Он никак не мог настроиться, войти в резонанс с током здешней силы — по нетерпеливому движению Рийока Дэвид понял, что этого и не требовалось. Сознательного сотрудничества на магическом пласте от него пока не ожидали — либо по причине того, что он еще не был к нему готов, либо попросту не доверяли. Ни сопротивляться, ни пытаться ускорить инициацию не следовало — нужно было просто выполнять то немногое, что от него ждали. Он почти перестал ощущать свое тело и начал опасаться, что вот-вот упадет, но все-таки смог сделать несколько последних шагов и опуститься у алтаря на колени. Двое служителей положили его руки на алтарь, кто-то подтолкнул голову так, чтобы лоб соприкоснулся с камнем. Издалека, из какой-то сияющей бездны донесся голос Рийока — но этот голос не мог принадлежать человеку. Это был гром и шепот, грохотанье небес и пение рассвета. Дэвид не видел говорившего, но ощущал как тот огромен, чувствовал себя рядом с ним лилипутом или червяком; так же ему казалось, что если бы говоривший не сдерживал свою мощь, она тотчас же испепелила и раздавила бы его, Дэвида. У него спросили, желает ли он служить братству, предает ли свое сердце и душу Источнику Блага, и готов ли он жить и сражаться за то, чтобы счастье и свет истины распространились по всему мирозданию. На все три вопроса Дэвид ответил утвердительно, и, учитывая его состояние, нельзя сказать, что он покривил душой. Он переживал что-то близкое к экстазу: его собственное прошлое существование казалось пылью по сравнению с тем, что сейчас говорило с ним и несло куда-то в потоке своей силы. Он не чувствовал рук, которые отняли его голову от алтаря — увидел лишь, как изменилась картинка. Вместо образов, которые рисовал внутренний взор, перед его глазами опять был внешний мир — но как же он изменился! Внутреннее и внешнее смешались. Полутемный храм сиял, как будто бы состоял из полого хрусталя, в котором переливалось жидкое золото. Сияющее существо — много-крылый ангел с высветленным, преображенным лицом мастера Рийока — вытянул жезл и прикоснулся его навершием ко лбу, губам, а затем и к груди Дэвида — при последнем касании землянину показалось, что жезл через кожу, мышцы и кости дотянулся до его сердца. Но это был не жезл, а жгучий огонь. Боль была ужасной, руки Дэвида рефлекторно дернулись к груди... собственные движения показались ему плавными и замедленными, как во сне. Он не думал о том, что хочет сделать — он просто пытался взять то, что причиняло ему боль. Он почувствовал огонь — живой, пульсирующий в воздухе комок и увидел, как Рийок убирает жезл. Этот обжигающий сгусток и был той частицей силы, которую оставил в нем светоносный ангел. Боль почти прошла, сменившись странным чувством наполненности и открытости какому-то новому, неведомому до сих пор измерению реальности. Дэвид держал пламя бережно, словно собственное сердце — да в эту минуту ему, в общем-то, и казалось, что не что иное, как свое сердце, превращенное в пламя, он и держит в руках. Чуть позже он понял, что ощущение огня вызывается изобилием силы, которое источает сгусток — неукротимая и чистая, тем не менее эта сила все же не принадлежала Огню. Это был Свет, сконцентрированный до предела, звезда, которую ангел сорвал с неба и вложил в руки смертного человека. Дэвид поднял взгляд. Рийок по-прежнему был светоносным существом, но теперь сквозь образ хрустального сверкающего храма стал проявляться иной храм, полутемный и недвижный. Все смазывалось. Дэвид чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Откуда-то пришло знание о том, что он должен сделать, и он, повинуясь велению, вложил ослепительную звезду в собственную грудь. Потом все потемнело. Была еще боль, но отстраненная, как будто бы страдал какой-то другой человек. Сияющие потоки баюкали Дэвида и влекли куда-то... Он плыл по стране, сотканной воображением: Имя Света стало плотом, который нес его по реке из расплавленного золота меж холмов из драгоценностей — к морю и прекрасному, ужасающему, безмерному солнцу... Потом все растворилось в его лучах и больше Дэвид ничего не видел.
Сознание возвращалось медленно, как бы собираясь из крупиц, которые накапливались со временем, а затем, достигая некой критической массы, переходили в новую, более высокую форму самоорганизации. Строго говоря, беспамятство возвращению сознания вовсе не предшествовало — Дэвид как-то воспринимал окружающий мир, но это восприятие было начисто лишено рефлексии, самосознания: он целиком жил теми впечатлениями, которые имел, не имея никакого «я», отдельного от них. Так смотрят на мир животные и дети: нет «я», есть лишь переживание, обладающее безусловной реальностью. То, что переживал Дэвид в эти часы — а может быть, минуты или дни — описать не так-то просто, поскольку переживания, которые он имел, вряд ли могли принадлежать человеку В чем-то это было подобно удивительному сну, совершенно лишенному предметов, а также привычных измерений пространства и времени; этот сон содержал в себе смысл, который невозможно выразить средствами человеческого языка. Но Дэвид пробуждался. Аморфное, расплывчатое сознание приобретало форму — вернее сказать, возвращалось в ту форму, в которой оно находилось прежде инициации в Храме. Словно кто-то выплеснул воду из кувшина, в котором она содержалась, и эта вода разлилась и превратилась в целое море, и вот теперь «море» собиралось обратно в сосуд. Прошли часы, прежде чем перемещение потоков света остановилось и поблекла та неописуемая реальность, которую созерцал Дэвид; мир вещей выступил вперед,
Прошло еще некоторое время, прежде чем он смог сесть: после пережитого было очень непросто отождествить себя со своим телом. Он как будто бы забыл, как пользоваться руками и ногами, как говорить и поворачивать голову. Эти навыки возвращались, но не сразу; сев на кровати, он терпеливо ждал, пока восстановится все. В помещении имелось два ряда кроватей, часть из них была занята. Присутствовали все члены той учебной группы, в которую входил Дэвид Брендом — точнее, ему показалось поначалу, что все, но позже выяснилось, что двоих не хватает: Сабройд Рутван и Кейд кен Ниир не пережили инициацию. Некоторые ученики уже пришли в себя и разгуливали по помещению, негромко переговариваясь, души других по-прежнему пребывали в тех удивительных пространствах, в которые их выбросило принятое Имя, третьи, как и Дэвид, находились в процессе возвращения в обычный мир.
Он встал и сделал несколько шагов, ответил на чье-то приветствие, совершил несколько круговых движений руками, разминая мышцы. Все было так же, как раньше... почти так же.
Когда он подумал о прошедшей инициации, пришло ощущение Имени. Имя притаилось в нем, как зажженный, но закрытый светильник, как стремительная и свободная птица, отдыхающая от полета. Он чувствовал Имя почти так же, как ощущал какую-либо часть своего тела — оно было здесь, с ним, было частью его существа, но до тех пор, пока он не фиксировал на нем хотя бы толику своего внимания, оставалось незамечаемым и неосознаваемым. Имя служило ключом и условием для огромного множества новых ощущений, как только внимание Дэвида коснулось его, оно показало ему огромный мир — тот прекрасный нечеловеческий мир, который он так долго покидал, когда его сознание по капле перетекало в обычное состояние. Реальность приобрела еще одно измерение — и это измерение было стихией, к которой относилось Имя. Мир вещей, доступный глазам, реальность «обычных» энергий, доступная вижкаду — все это показалось ему теперь лишь маской, неким поверхностным слоем, скрывающим реальность
