— Боже мой!.. В такой обстановке?! Это невозможно! Это недопустимо! Я устрою скандал… Это позор! Есть же монастыри!.. Наконец, в приют мой можно.
Незнакомец оказался Николаем Семеновичем Серебрениковым. Он долго жил в Варшаве и теперь организовал в Станиславове приют для бывших граждан Российской Империи. О нашем пребывании в 'Бельвю' он узнал случайно.
Мы с вечера сдали на вокзале наши чемоданы на хранение. Наутро иеродиакон Николай получил их и, пользуясь проглянувшим солнышком, вынул из них наши рясы, белье и где-то на площадке разложил — посушиться. Серебреников увидал монаха и стал расспрашивать: откуда? кто?.. Узнав, в чем дело, он поспешил в нашу гостиницу.
Этот добрый человек тотчас же побежал хлопотать и к вечеру добился разрешения на наш переезд в его приют. Вдова генерала Болбочана (расстрелянного Петлюрой), проживавшая у него, как раз в тот день уезжала и ее комната оказалась свободной.
И вот мы идем по городу под перекрестными взглядами прохожих. Неприятные минуты… Зато с каким облегчением мы вздохнули, когда после всех перипетий последних двух дней, после грязи, физической и моральной, мы попали в чистую, тихую, приветливую комнатку! Иеродиакон Николай привез с вокзала наши вещи и на другой день, натянув на дворе веревки, досушивал на солнышке нашу промокшую одежду.
Пребывание в этом скромном одноэтажном домишке, где все было так мирно, чисто и светло, что напоминало нам монастырскую гостиницу, было бы полным душевным отдохновением, если б не тревожная мысль об отобранных жандармами записках… Не приведет ли это к каким-нибудь тяжким последствиям? А если приведет, то к каким? Но и эта тревога внезапно и бесследно рассеялась. Случилось чудо…
Н.С.Серебреников нас часто навещал (он проживал в том же доме). Как-то раз он вошел к нам и, потрясая пачкой каких-то листков, ликующе воскликнул:
— Вы свободны!.. свободны!.. свободны!.. — И он протянул мне пачку. Я узнал мои записки…
Случилось это чудо так. Накануне ночью пришел экстренный приказ: всю галицийскую дивизию вместе с полевой жандармерией (за ней мы числились) двинуть на фронт. Она мгновенно снялась, забрав с собой все подсобные учреждения. Дела полевой жандармерии были переданы местному Милицейскому управлению. Состав милицейских был случайный: много мальчишек, недоучившихся гимназистов. Серебреников ежедневно туда наведывался, справляясь о нашей судьбе. Шутник и балагур, он умел говорить с ними непринужденно. Видит, на столе лежит какая-то рукопись, и спрашивает: 'Что это у вас за рукопись?' — 'Архиерейская какая-то', — отвечает юнец. 'Чего там архиереи написали? Наверно, про благочестивые дела да святые места?' — пошутил Серебреников. 'Да я тоже думаю, что глупости…' — 'А вы дайте мне их почитать, подарите…' — 'Ну что ж, берите…' Так мои записки ко мне и вернулись.
Я разволновался, почувствовав близость Божию… Это был один из самых светлых дней моей жизни.
Ликование Серебреникова по поводу нашего освобождения, увы, оказалось преждевременным. Скоро нам объявили, что нас отправляют дальше — во Львов. Мы попросили Серебреникова похлопотать о разрешении ехать по железной дороге, а не на подводах: уж очень утомительно было передвижение на телегах. На другой день пришел жандарм и повел нас на вокзал. Записки я спрятал в чемодан в надежде, что до Львова их довезу, а там найду кого-нибудь, кому можно будет их передать на хранение.
Во Львов мы приехали в сумерки. Как я торжественно въезжал когда-то в этот город! А теперь сразу нас повезли в комендатуру… Знакомое здание, и опять, как и в Станиславове, та же история: все забито, помещения нет. Куда нас девать? Кто-то посоветовал отправить нас к митрополиту Андрею Шептицкому. 'Ну, — подумал я, — и странная неожиданность…' Митрополит Шептицкий и я давно и хорошо заочно знали друг друга. Он недавно вернулся из русского плена, в котором пребывал со времени ареста его нашим военным командованием в Галиции вплоть до Февральской революции, когда его освободило Временное правительство.
По приезде в резиденцию митрополита, не успели о нас доложить, он сам вышел на лестницу и радушно: 'Пожалуйте, пожалуйте… У меня есть свободные комнаты, будьте моими гостями'. Нас ввели в просторное помещение и предоставили каждому по комнате. К ужину пригласили наверх, в покои митрополита. Он был приветлив, гостеприимен, извинялся, что неожиданность нашего приезда лишила его возможности дать заблаговременно нужные распоряжения относительно трапезы… Однако все и так было хорошо.
— Располагайтесь, как хотите, — сказал он, в тот вечер прощаясь с нами. — Если вам удобней завтракать и обедать здесь — милости прошу ко мне. Если внизу — скажите… Делайте, как вам удобней…
Мы сослались на Петров пост, не совпадающий с западным календарем, на некоторые осложнения, которые мы этим внесем… Тем самым вопрос был решен, и мы с тех пор столовались внизу.
На другой день утром мы были приглашены к кофе, а потом прошли с митрополитом на Литургию. Почти всю службу он простоял на коленях: у него болели ноги.
Пробыли мы у митрополита несколько дней и не раз с ним беседовали.
Митрополичий дом находился в монастыре святого Юра (святого Георгия). Здесь был древний униатский собор и дом для духовенства. Таким образом монастырь был одновременно и резиденцией митрополита и местопребыванием капитула. Меня поражало, что в районе монастыря я не видел ни одного человека в светском платье — сплошь сутаны, даже секретари, библиотекари и те в сутанах.
Обстановка митрополичьих покоев была выдержана в восточном стиле. Изумляло количество картин, икон, всевозможных художественных старинных вещей. Это был подлинный музей древнерусской и византийской старины.
— Я люблю иконопись и восточное церковное искусство, — сказал нам митрополит, — оно чище воплощает христианскую идею, чем западное.
Мы ознакомились с книжкой 'Царский вязень' ('Царский узник'), которая только что появилась в печати и была посвящена митрополиту Шептицкому. Она заключала повествование о том, что он претерпел в русском плену. Его пребывание в России изображалось в сгущенных, мрачных красках; об узнике говорилось в возвышенных тонах, как о мученике; указывались подробности вроде следующей: в келии, где жил узник, пол был протерт до дерева от длительных коленопреклоненных молитв… Все в книжке было несколько преувеличено, чувствовалось намерение создать митрополиту ореол мученичества.
— Как вам жилось в русском плену? — спросили мы митрополита.
— С вами у нас обращались плохо, да и со мной у вас не лучше, — ответил он и рассказал, как фактически сложилась его жизнь в плену.
После ареста во Львове он был выслан в Киев в сопровождении одного монаха и 2–3 священников. В Киеве, в гостинице, он сам посвятил одного из них в епископы. Когда в Юго-Западном крае усилились украинские течения, его препроводили в Курск. Епископ Курский Тихон, человек грубый, давал ему почувствовать, что он узник инославного вероисповедания и во время Литургии, когда диакон возглашал 'оглашенные изыдите…', посылал к нему иподиакона сказать, что этот возглас относится к нему… Из Курска его переселили в Суздаль (Владимирской губернии), в Спасо-Евфимиевский монастырь — духовную тюрьму. Тут он попал под начальство архиепископа Владимирского Алексея Дородицына, который впоследствии следовал по фарватеру Петлюры, а тогда еще был заядлым 'москалем'. Особых неприятностей в Суздале ему не чинили: монашеская братия, простая и доброжелательная, относилась к нему сочувственно, но ей было запрещено с ним общаться. Монахи обменивались с ним записочками, пряча их под камень. Из Суздаля его перевезли в один из монастырей в Ярославле. Отношение местной жандармерии было к нему скверное, а в монастыре жилось ему неплохо. Наступила весна 1917 года — и 'оковы спали'. Временное правительство его освободило. Со всех сторон посыпались приветственные телеграммы (между прочим, и от П.Н.Милюкова), а весь одиум плена лег на Саблера и на архиепископа Евлогия…
— В книге о вашем пребывании в России много внимания отводится мне, — заметил я. — Но я считаю долгом моей иерейской совести заявить, что все произошло без меня и помимо меня.
— Я знаю, вы ни при чем, это ваши чиновники… — сказал митрополит.
— Но в книге останется след, а фактически было не так…
— Ну кто же будет читать!..
