сказала ему, что кто-то идет. Он ответил, что это свои. Из-под полы посветил фонариком в один конец улицы, в другой. Ему ответили оттуда и оттуда. Вот как они охраняли этого человека! Вася сказал: «Ты, Зоська, герой!» — и поцеловал меня в щеку. Мне стало стыдно, еще Сажень подумает что-нибудь! А я этого Васю, может быть, раз пять и видела всего. Мне тогда — опять! — очень захотелось, чтоб на прощание Сажень поблагодарил меня. Смешно! Он не сказал обычного спасибо. Сжал мою руку и проговорил:
«Всего доброго тебе, Зося. Кончится война, встретимся»,
…Разбудила меня бургомистерша рыданием. Упала на колени перед моей постелью.
«Мужайся, деточка. Бог милосерден, он все видит. Партизаны убили твоего отца».
Я не закричала. Кажется, даже не заплакала. В один миг я все поняла. И в ту минуту повзрослела, должно быть, на двадцать лет. Шептала себе: мужество, только мужество. Молила бога, в которого не верила, дать мне это мужество, чтоб у меня хватило сил все перенести. И молчать. Молчать, молчать!
Ошалевшая от страха баба уговаривала меня немедленно бежать с ней на край света, в монастырь, она знает такой монастырь. «А то они всех нас убьют». Я молчала.
Два агента гестапо везли меня на извозчике по городу. Выражали сочувствие. Я молчала. Домой меня не повезли. Отец лежал уже в вестибюле городской управы. Когда только они успели перевезти и убрать его? Он лежал в своем парадном костюме, в сорочке, которую я за день до того постирала. Только галстук чужой, «бабочка»; папа никогда не носил «бабочки». До войны это было не принято, и мама, наверное, первая посмеялась бы. На лице его застыл покой, ни признака страха, ни страдания. Очевидно, он умер сразу. Только почему-то посинел левый висок. Я спросила у начальника полиции Магнатова, куда попала пуля. Он пожал плечами.
«В сердце. В самое сердце, — ответил тот, что не отходил от меня ни на шаг, — Бандиты стреляли в упор».
Чины «местной власт» — вся эта продажная сволочь — подходили, выражали соболезнование. Раньше они мне казались смешными и глупыми, эти люди. В тот день я поняла, что такое ненависть. О, как я их ненавидела! Мне хотелось плевать в них, бить по физиономиям. Но я молчала. Я должна была молчать.
Когда явился фельдкомендант, защелкали фотоаппараты. Он не подошел ко мне. Соболезнование принес переводчик. Мне запомнился взгляд офицера-гестаповца. Он все время следил за мной, и я поняла этот его взгляд. Какие у него были глаза! Он все знал, и смеялся, злобно, нагло, победоносно. Глаза его смеялись.
Скажите: зачем им понадобилась эта комедия с похоронами?
Зося умолкла и ждала ответа от Шиковича. Ответил Ярош:
— Провокации были разные. В зависимости от фантазии того, кто их организовывал. Бругер отличался фантазией, я знаю.
— В мае сорок третьего Бругера уже не было, — уточнил Шикович. — Начальником гестапо стал Гильберт, штурмбанфюрер.
— Вы тоже подпольщик? — удивилась Зося.
— Нет. Я пишу книгу, а потому должен все точно знать.
Маша, воспользовавшись паузой, предложила:
— Я принесу кофе.
— Да, да, — поддержала Зося.
— Устала? — ласково спросил Ярош.
— Дай руку.
Может быть, потому, что он неожиданно сказал ей. «ты», она покраснела, застеснялась.
Антон Кузьмич встал с кресла, посчитал пульс. И, видно, остался доволен. А Зося, как бы стремясь доказать, что ей это не трудно, начала рассказывать дальше, не обращая внимания на то, что Маша ходит, звенит стаканами.
— Я думала, что мне будет все равно, как похоронят отца, кто похоронит, что будут говорить… Я знала, что это не конец. И готовилась, собирала все силы. Но когда отца несли на кладбище, я увидела, как смотрят люди… рабочие. «Туда ему и дорога!» — вот как они смотрели. Мне стало больно. Очень больно. И обидно. И страх меня охватил. Сердцем я предчувствовала то, что потом случилось. На кладбище я разрыдалась и потеряла сознание.
Три дня лежала у Тищенков, обессиленная, простуженная, разбитая. Те двое, мои «опекуны», не выходили из квартиры. Они, Тищенки, вся свора добивались, чтоб я подписала письмо в редакцию, где гневно заклеймила бы как бандитов партизан, которые убили моего отца, невинного человека, занимавшегося только спасением людей от тяжелых болезней. «Почему вы не хотите подписать, панна Зося?» — удивлялись они.
«Партизаны убьют меня».
«Мы вас спрячем в таком месте, куда не доберется Ни один бандит. Не бойтесь».
А жена Тищенки шептала: «Не подписывай. Убьют», — и все уговаривала бежать вместе с ней в монастырь. Глупая, она не видела, как меня стерегут.
Они перевели меня в их немецкий отель. Поместили вместе с какой-то немкой. Пр-русски она говорила плохо, но «обрабатывала» меня основательно, Даже слушала ночью, не скажу ли чего во сне? Потом меня отпустили домой. Они были еще вежливые: «Не будете бояться одна?»
«Не буду».
Надеялись, что ко мне кто-нибудь придет. Может быть, попытаются вывезти в лес. Немалая у них была забота — стеречь меня. Но никто не приходил, и скоро им это надоело. Те же два «опекуна» отвезли меня в гестапо. Допрашивали несколько дней об одном и том же: кто приходил к отцу, с кем он встречался, как жил и так далее. Назавтра то же самое, в другом порядке, чтоб запутать. Потом очные ставки. Кого я узнаю из этих людей? Приводили человек пятнадцать. Я узнала только одну женщину, сестру из детской больницы, но она посмотрела на меня очень враждебно, и я не призналась, что знаю ее. Когда привели Васю, я не могла отрицать наше знакомство. Сказала, что это шофер больничной машины. Вася, избитый, весь синий, приветливо кивнул головой: одобрил мое признание.
«Он часто приезжал к вам?» — спросил следователь.
«Не очень часто», — ответила я.
«Почему в тот день, перед убийством, он приезжал три раза?»
«Привозил отца. Потом картошку. Мешок муки».
«А еще кого?»
«Три мешка партизан», — засмеялся Вася.
Гестаповец ударил его по лицу. Я заплакала. Вася крикнул:
«Ничего, девушка! Не горюй! Мы еще потанцуем на твоей свадьбе!»
Я начала протестовать. Почему меня держат в гестапо? За что? Это бесчеловечно! Такое горе, а меня допрашивают, как преступницу. Я буду жаловаться!
Тогда появился тот офицер, которого я заметила на похоронах.
«Она не знает, почему ее здесь держат? Бедная девочка! — саркастически бросил он по- немецки. Сел за стол, положил перед собой пистолет. Злобно сказал через переводчика: — Хватит этой дурацкой комедии. Ты отлично знаешь, почему тебя держат. Твой отец был связан с партизанами. Ты помогала ему. У вас скрывался комиссар. Мы поймали его. Он во всем сознался».
«Кто же убил моего отца?»
Он подскочил.
«Жалею, что это сделал не я!»
«А кто?»
«Она что, собирается допрашивать меня?»— рявкнул офицер.
Я заговорила по-немецки.
