Публицистические же упражнения г-на Ильина, наоборот, пишутся в сугубо возвышенном стиле, подчас даже языком христианского истерика. Это, конечно, пустяки, стиль уж от Бога. И я ничего не имею против того, чтобы «щеки г. Ильина покрывались жгучим стыдом» (краской, может быть?) — хотя бы за меня: пусть себе покрываются. Или чтоб «отлившая от сердца кровь у него приливала к голове». Или чтобы он с Бердяевым «рыдал и бил себя в перси», а затем, в виде г. Сухомли-на, (только «оцерковленного»), бросался на каждого, кто осмеливается «в ответ на эти слезы, на искренние, тяжелые, надрывные слезы» (sic) — не забить себя тоже в перси, а усумлится, надо ли, все-таки, подписывать «лойальность» большевикам. Вдохновение г. Ильина пусть при «Днях» и при нем остается. А вот если он меня в свое «дневное» христианство записывает, из моей статьи «Меч и Крест» («Совр. Зап.») себе лишний «духовный» меч устраивает, — этого я ему, пожалуй, и не позволю.
Раскопать беспорядочные словосочетания г. Ильина, от-крыть, как довел он себя до того, что ему пригрезился в руке г- Мережковского железный меч тезки фельетониста, И. Ильина, — я не берусь. Да, признаться, и не очень этим делом интересуюсь. Но какая бы еще краска ни залила щеки г. Ильина, я считаю своим долгом сказать ему следующее: в статье моей «Меч и Крест» говорится, и о мече, и о кресте то же самое, что, именно мною, говорилось немало лет подряд; то же самое, что недавно сказал и г. Мережковский.
Основная мысль моя — не оправдание, а человеческая неизбытность (для христианина — жертвенная) поднятия иногда меча железного; и тут я ссылаюсь, между прочим, на Вл. Соловьева: его христианство для меня вне сомнений.
Статья моя оканчивается так: «…мех может стать подвижническим крестом только никогда не бывает он молитвой» (вопреки утверждению И. Ильина). И далее, о кресте: «Сим победиши… Оправдана ли вера эта? Кто подымает меч, зная, или хотя бы сердцем чувствуя, что на кресте умер Человек, открывший нам Свободу, — только для того она оправдана».
Вряд ли многочисленные и разнообразные тексты «от Писания», которыми В. Ильин, подобно И. Ильину, хочет оправдать свою веру, — ему помогут. (Насчет тексты приводящих, а «какого они духа» не знающих, — очень тоже хорошие строки у Вл. Соловьева.) Нет, право лучше бы не побрезговал г. Ильин взять, при случае, и винтовку, как брали ее миллионы простых грешных людей в войне «за освобождение отеческой земли от рабства» (Вл. Соловьев). Это лучше, и «смиреннее», пожалуй, чем столь яростно держаться, вкупе с редакцией «Дней», за единый меч, — свой словесный, — да еще намекать, что «иже есть глагол Божий».
Советую ему, в спокойную минуту, прочесть у Вл. Соловьева кое-что и о «совести» (та же статья о силе и насилии). Разумное чтение иногда помогает.
А редакции «Дней», и другим редакциям одинакового положения, я посоветую не слишком успокаиваться, найдя верную помощь; все-таки посматривать, выбирать, по мере сил, из новых служителей, кто погоднее: ведь может статься, вдруг который-нибудь переусердствует, и выйдет… слишком уж откровенно и непристойно.
О ЕВАНГЕЛИИ-КНИГЕ
Кто-то спросил: почему кружок «Зеленая Лампа» занимается только литературой? Но «3. Л.» с чего бы ни начинала, всегда занимается всем: каждый доклад можно взять с любой стороны: литературной, политической или религиозной. Вот хоть сегодняшний доклад Г. Адамовича: он явно трехсторонен — Толстой, большевики, Евангелие. И вопрос о Евангелии в нем немаловажен.
Впрочем, религиозных вопросов и в «Зеленой Лампе» следует, по-моему, касаться с осторожностью. Такое время: темы эти сделались особенно ответственными, а эмигрантское наше общество продолжает тут пребывать в состоянии первобытного невежества, просто в безграмотстве. (Не говорю о «спецах» с чисто конфессиональным образованием.) Чтобы понять глубину неведения, достаточно послушать спор, внезапно возгоревшийся меж руководителями и главными сотрудниками «Дней» и «Поел. Нов.». Сухомлин, Милюков, Керенский, Скобцова, чуть ли не Кускова — все застремились «высказаться» по вопросу… религиозному. И уж действительно, высказались! О социализме и вообще о политике — не речь, там привычно, там все каждому, про себя, известно. Но вдруг рядом обнаружилась еще религия! Что с ней делать? И что она, пристегивается к социализму, или не пристегивается?
Сотрудники «Дней» из христиан, так сказать, «зарегистрированных» — держатся в стороне. Со своими услугами они появляются лишь в особо важных случаях. Может быть, и своими делами заняты: измеряют температуру ада или группируют тексты, которыми будут побивать «непримиримых».
Талин из «Поел. Нов.», тоже втравленный в спор, оказался (отдадим ему справедливость) тактичнее многих. Не посягая на рассуждения о вопросе, ему неведомом и неприятном, он лишь отвечал на вполне невинные, но немного наивные религиозно-социалистические выступления г-жи Скобцовой (это — новообразовавшееся туманное пятно, эсэсы), причем отвечал Талин недурно.
Наконец, на все это, пришел — Минор. Может быть, и неловко передавать, что сказал Минор, но уж очень художественно: целые 60-е годы восстали из тьмы былого… От всего своего народнического сердца удивился Минор: что, мол, тут такое? Религия? Да наука же объяснила… Вот, гром, например, и молния. Люди не знали, боялись, вот и была религия. А наука теперь объяснила.
Я не думаю, конечно, чтобы в «Зелен. Лампе» нашелся Адамовичу возражатель с громом и молнией. А все-таки предпочитаю сузить мои замечания насчет третьей стороны доклада — религиозной. То есть, я постараюсь не говорить собственно о религии, о вере, о христианстве, а только о Евангелии как книге, — в связи с некоторыми положениями докладчика.
Адамович находит что у Толстого отношение к Евангелию было особенное (и, м.б., исключительно верное): Толстой будто бы брал его не толкуя, просто как написано. Не противиться злому — не противься, подставить левую щеку — подставляй. Толстой пытался по Евангелию (по «написанному») жить, однако ему это не удавалось. По слабости? Нет. Адамович думает — потому что по Евангелию вообще нельзя жить. Не такова книга. Толстой дошел лишь до первых отрицаний: отрицаний государства, культуры, искусства, науки, половой любви (т. е. и семьи), всякого насилия (даже над мухами). А если бы он все додумал, дошел до конца, — то понял бы, что эта книга, — Евангелие, — отрицает и разрушает самую жизнь. Без остатка.
Первое положение, будто Толстой не «толковал» Евангелие, — надо устранить. Очень толковал. Ведь он выбирал из «написанного», одно брал, другое зачеркивал; даже соединял выбранные кусочки в одно, свое, Евангелие. Это ли еще не толкование?
Но Адамович, конечно, не о толстовском Евангелии говорит, а о настоящем. О нем, как о книге, зовущей прочь от жизни, разрушающей жизнь. Тут у Адамовича есть могущественный союзник. Это не Толстой, это Розанов (известного периода). Занимался он Евангелием неотрывно, с мукой, со страстью. Пытался прочесть не только то, что там прямо написано, но и сказанное косвенно. «Роль косвенного громадна везде, — говорит он. — А смеем ли мы сказать, что содержание Евангелия обозримо и наглядно, как прибор, поставленный на стол, что там нет косвенного?».
Какая сила пленительного соблазна заключена в этой книге в «униженных в божественности» зовах, — Розанов отлично знал. Случайно бросил взгляд на какой-то текст — и вдруг потрясен красотой: «Душа парализуется такой красотой. Перестаешь видеть. Как зачарованный. Ударенное сердце ничего не помнит…».
А любовь, — «тихий ветер»? Да, да, говорит Розанов, и от этого тихого ветра, «от разрушительной евангельской любви, горы повалились и сравнялись с долами…».
Выводы Розанова и Адамовича здесь сходятся. Но последние ли они у Розанова? Открыв, разрушительную силу Евангелия, он вдруг и всем соблазнам, и открытию своему, закричал: «Не хочу! Не может быть!». И с неимоверной музыкой стал проталкиваться еще куда-то — дальше.
В этой воле к «дальше» — весь вопрос. Нельзя останавливаться. Остановишься — зачаруешься,
