Хотелось бы также спросить редакторов единственного в подлунной журнала нашего, призванного хранить заветы русской культуры: что они думают о завете Тургенева — беречь «великий русский язык»?
НЕВОСПИТАННОСТЬ
Что делается в мире? Что наше «человечество»? Не приблизилось ли еще к «человекообразию»? Вероятно; только особых успехов, таких, чтобы в глаза бросалось, не видать. Напротив, загремела собака, явственно, на английском языке, пролаивающая каждое свое требование. Требования у собаки пока скромные, — собачьи, и люди их охотно исполняют.
Сами же люди устремились сейчас, в первую голову, на пространство. Победить — не победить, но «обойти его сторонкой» — иногда удается. Вот было заседание, одно происходило оно в Лондоне — Нью- Йорке, в один и тот же момент, конечно, кресел равное количество. В Лондоне пусты те, на которых сидят члены в Н.-Йорке, и обратно. Только что заседание открылось, пустое председательское кресло в Лондоне заорало: «Доброе утро!», и на нем явилось беспроволочное отображение председателя (сидящего в Нью- Йорке). Живые члены тотчас отвечали: «Добрый день!» (в Лондоне-то был уж день) — с тем же успехом своих пустых кресел в Нью-Йорке. Заседание велось и кончилось быстро, о чем растабарывать, и так стало оно в копеечку!
Впрочем, я в этой — пока — игре ничего злостного не вижу. Цивилизация. Не культура (зачем смешивать), но цивилизация несомненная.
Если ничего примечательного в мире за последние месяцы не произошло, — не случилось ли каких- нибудь перемен в нашем маленьком «частном» мире — русской эмиграции? О России не говорю. Там нечему случаться, пока не случится все (революция). Ее мы, конечно, не просмотрим. Эмиграция же и теперь на виду — и на свободе. С эмиграцией — и в эмиграции — очень могло бы что-нибудь происходить.
Происходит ли? Добросовестно слежу и убеждаюсь, что нет: особенно важного и нужного изменения не происходит. Между тем, прошу заметить! русские эмигранты живут сейчас на такой свободе, какая не только им не снилась, но до сих пор не снится и нормальным гражданам любой нормальной страны. Кроме публичного скандала — все нам позволено. Болтай, что хочешь, публикуй, что в голову придет, ругай любую страну, до своей собственной, — никакому нет дела.
Как же эмигранты с невиданной этой свободой устраиваются? Как с ней справляются? Скажем правду: не справляются.
Решительно и положительно: эмиграция, — «верхи» ее, — со свободой до сих пор не справились.
Если отодвинуться, взглянуть издали, — станет понятнее, почему так вышло. «Верхи» — это ведь все осколки бывшей «интеллигенции»; жизнь их построена была на «непримиримости» к самодержавию и на воздыханиях о «свободе». Но когда вдруг, нежданно, пришла свобода, — с фригийской шапочкой на голове (в знаменитом феврале) — они так растерялись, что ее же сами и просадили. Да, да, я знаю, что я говорю. И я утверждаю, что все, без исключения, интеллигенты, какие только ни были в те годы около «часов истории» (по выражению Керенского), — все приняли участие в этом просаживании. А только ими, — различными интеллигентскими группами в различные периоды последнего времени, — часы-то истории и были облеплены.
Свободой их словно обухом по голове ударило, и так, еще в оглушении, были они и сюда выкинуты. Сюда, — опять в свободу… Посмотрите: странная какая-то, — специфическая, — неприкаянность чувствуется и в левых, и в правых кругах эмиграции. За что схватиться? Что думать? Что говорить? Что выбрать? Можно — все, а что нужно — неизвестно!
Старое мнение, что Россия страна «некультурная», имело свои основания. Конечно, некультурная. Ведь сверху донизу Россия не воспитана — в том, в чем воспитание необходимо, — в свободе. Эта невоспитанность бросалась в глаза и давала себя знать. Задолго до войны один умный англичанин посетил Россию (прежде посещали ее и умные). Его поразила «свобод-ность» жизни личной, внутренней, русского «общества» (интеллигенции) при полной связанности, несвободе жизни общественной. Он ставил оба явления в зависимость друг от друга, хотя разобрать до конца, в чем дело, — не сумел, конечно. Для нас оно просто. Человеческое развитие русской жизни не шло нормальным путем. Нормально жизнь внутренняя и внешняя развиваются в какой-то, хотя бы приблизительной, параллельности. Грубо говоря — «думанье» и «деланье» стремятся к равновесию. Их общий уровень и есть уровень культуры. У нас — и самая оторванность низов от «верхов», и тонкость верхнего слоя, имели ту же причину: связанность, внешнего, не только деланья, но всякого движенья. На верхах, где процесс «думанья» все-таки шел и соответственного «деланья» требовал, — эти внешние преграды просто искажали жизнь. Создавалось, мало-помалу, чувство неответственности, и — создавалась привыгка к безделью. Загнанная внутрь, потребность свободы, превращала этот мир личных и полуличных отношений, недосягаемый для «запретов», — в мир какого-то «домашнего роспуска» (что хотел сказать, но не сказал, из деликатности, англичанин).
Вот в каком невоспитанном состоянии оказалась часть нашего общества здесь, — на полной свободе. Да, поспешат возразить мне, выкинута на полную свободу, — но ведь, и на естественное, вынужденное, безделье? Какое у нас тут может быть деланье?
Ну, фактом эмиграции свою привычку к безделью — и к роспуску, — прикрывать нечего. Да и в области гистого деланья эмиграция уж показала много доброй воли: как она учится работать, строить, бороться за существование! И условия свободы начинает ценить, может быть, безотчетно, бессознательно.
Но я говорю не об этом деланьи. И не о случайном пользовании условиями свободы. Нам необходимо какое-то внутреннее ее постижение, самоприспособленье к ее амосфере. Это, пожалуй, так же не просто, как выучиться плавать. Есть разные методы обучения этому искусству. Нас — без церемонии, сразу столкнули в воду, вниз головой. Но не вчера столкнули?., а мы все еще захлебываемся.
Что значит уметь жить в свободе? Это значит, прежде всего, уметь самому ее огранигиватъ. Тут-то сказывается наша общественная невоспитанность, ибо — кто у нас выучился этому самоограничению? От Струве (чтоб не начать дальше) до Керенского, — никто! Никто! В нашей «свободе слова», которой мы так добивались и в которую, наконец, свалились, — как мы действуем? Не с привычной ли, индивидуалистической, «сво-бодностью» крепко ограниченного извне «домашнего круга», а внутри — незнающего преград?
Мы никогда не жили как «граждане», а лишь как «подданные». И продолжаем чувствовать себя подданными, только вдруг очутившимися… не на свободе, а на «вольной волюшке».
Опять говорю: эмиграция, — чужая страна, лишение родины, тяжесть жизни и т. д., и т. д. — все это не оправдание. Был в Петербурге, в довоенное время, человек. Он жил где-то на окраине, в полкомнате, перегороженной простынями. Ходил всегда без шапки, с сумой за плечами. Сильно пожилой, лысый, но бодрый, он появлялся на философских и других собраниях, иногда говорил, — и без всякого «юродства», а серьезно, обнаруживая большую начитанность. Чаще всего говорил о России, о ее народе, — тут была у него своя система. Имелись у него визитные карточки: «Гражданин земного шара — такой-то».
Вот этот свободный человек мне и вспоминается. Плох или хорош, но свободен-то он, в свою силу, был. И был «гражданином»… Земного шара? Что ж такое! Это «гражданство» — крепкое, верное, основное. А лучше разве наше упрямое «подданство» и нытье, что где уж, мол, нам, куда уж… Дождемся России, вернемся, ну тогда?..
Нытье ли с роспуском, стылое ли доктринерство, самодовольство ли ребяческое, — во всех случаях тоже ленивое нежелание учиться жить по-новому, — в свободе. Главного секрета свободы не открыли, — самоограничения. А оно так глубоко идет, что касается даже… свободы правды.
«…Черта моей психологии: я едва знаю, едва верю, едва допускаю, что мне «современничают» другие люди…». Это слова самого большого «свободника» (в русском смысле), меньше всего
