командующим армиями, докладывает Ставке, даже, как говорили, не раз беседовал с Главковерхом. У себя же в штаб-квартире бывает редко.
И вот повезло. Его машины застряли в ожидании переправы, а сам он нетерпеливо расхаживал по дорожке, похлопывая прутиком по голенищу сапога. Вот тут-то я и задал ему свои вопросы.
Он задумался, смотря вниз, на реку, где по жесткой переправе сплошной лентой тянулись танки, орудия, машины, а по льду двигались колонны пехоты.
— У противника сейчас появилась, как мне кажется, новая тактика обороны, — ответил маршал, произнося эти слова раздельно, четко, как будто диктуя давно уже обдуманные мысли. — Он, противник, то ли уже из-за недостатка времени, то ли из-за нехватки сил отказался от строительства укрепленных районов. Даже здесь вот, на Одере, мы не дали ему возможности закончить сплошные, глубоко эшелонированные рубежи. Он теперь, как в средние века, вынужден делать ставку на укрепленные города. На города-крепости с двойными, внутренним и внешним, обводами, и гарнизоны этих городов получают задания ни в коем случае не сдаваться, держаться насмерть. Представляете себе, сколько сил, средств, войск потребовалось бы, ну, чтобы, скажем, штурмовать такой город, как Бреслау? В уличных боях мы перемололи бы множество людей, техники, которые ох как пригодятся в вашей борьбе за Берлин.
— Наш фронт будет драться за Берлин? — повторил я свой, когда-то задававшийся мною вопрос.
— Нет, это я так, условно, фигурально… Так вот на этот яд мы, кажется, нашли хорошее противоядие. Мы обходим эти города, жестко блокируем их, выставив достаточные заслоны, и движемся дальше. Они нам руки не связывают. А им связывают, выводя гарнизоны из активной борьбы. Смекаете?
Командующий неторопливо посмотрел на переправу.
— Саломахнн, скоро там?
— Сейчас, товарищ маршал. Вот еще несколько танков пройдет, и наша очередь, — ответил его адъютант, маленький белокурый полковник.
— Немецкие генералы люди опытные и хитрые. Это хитрая штука — эти города-крепости. Вот и сейчас они, атакуя внешнее кольцо, окружающее Бреслау, делают вид, что хотят выручить его гарнизон. Мы отбиваем атаки и видим, что не в этом их задача. Они хотят связать как можно больше наших войск осадой городов-крепостей, связать нам руки, вымотать нас, а главное, замедлить продвижение в глубь страны. Но мы нынче тоже хитрые. И не пугливого десятка. Мы их блокируем и продвигаемся на запад. Понятно это вам, товарищ писатель? Смекаете?
— Товарищ маршал, путь очищен.
— Вижу, поехали.
Командующий сел в один из вездеходов, и три его машины влились в поток войск, втекающих в горловину моста.
Гибель 'пегашки'
А со мной эта одерская переправа через несколько дней сыграла злую шутку. И все Петрович, это его всегдашнее нетерпение, желание всех обогнать, обставить, всюду прийти первым. Я ехал за Одер, в Бреслау, в авиакорпус генерала И. С. Полбина, старого моего знакомого, пикировщики которого сейчас поддерживают шестую армию, блокирующую Бреслау, и бьют по группировке, рвущейся извне как бы на выручку бреславскому гарнизону. Полбин коренастый, чернобровый, цыгановатый красавец, человек большого обаяния, летчик, как говорится, милостью божьей, до сих пор водящий группы своих самолетов на штурмовку особо важных объектов. Я помню его майором, командиром авиаполка. Еще тогда приставал к нему с просьбой взять меня в один из своих боевых полетов, о которых мне уже приходилось писать.
— Потом, потом, после… В атаку на Берлин возьму. Честное пилотское, — отшучивался он тогда на Днепре.
Сейчас мы были уже на Одере, Вчера встретил его в штабе фронта и затащил к нам.
Сидим, и я снова донимаю его той же просьбой. Как было бы здорово слетать с ним на пикировку. В голове роятся аппетитные заголовки: 'Мы пикируем на укрепления Бреслау', 'Рядом с советским орлом, устремляющимся на врага', 'Пикирующие бомбардировщики'. Словом, будет о чем написать, ей-богу.
— Да вы же не выдержите. Знаете, какие на пикировании перегрузки?
— На бомбежку вылетал? Вылетал. На штурмовку вылетал? Вылетал. С парашютом прыгал? Прыгал.
— Но пикировщик совсем иное дело. Мы же идем вниз на форсаже.
— Так я уже летал и на пикировщике.
— Как, когда, с кем?
— На немецком пикировщике Ю-87 со словацким пилотом.
— Как это могло быть? А ну, расскажите. — Черные выразительные глаза генерала смотрели несколько настороженно. Дескать, не разыгрывай-ка ты меня, знаю, мол, я вашего брата корреспондента. Я рассказал, как, когда. Рассказал о восстании, показал снимки, он покачал головой, поднял руки и, улыбаясь, сказал: — Сдаюсь, больше не спорю. Приезжайте завтра ко мне в штаб к двум ноль-ноль.
Завтра наступило, и вот мы маемся в длинном хвосте очереди перед одерской переправой, время от времени сотрясаемой налетами 'фоккеров'.
Тут-то Петровичу и пришла пагубная идея. В то время как машины, танки двигались по жесткому мосту, пехота шла справа по льду. Иногда в ее колонне проскакивал через реку и какой-нибудь резвый виллис. Петрович все время присматривался к этому 'обходному маневру', но я решил придерживаться святого лозунга: тише едешь — дальше будешь. А время шло. До двух ноль-ноль оставалось не так уж много. Тогда Петрович с невинным видом посоветовал мне перейти по льду на тот берег и поискать попутку, идущую в нужном направлении. Затея показалась резонной. Если Петрович вовремя переберется, он меня догонит в пути, а если нет, сам доедет до штаб-квартиры Полбина, нахождение которой он уже пометил на карте.
На попутных путем прямого и тайного голосования мы ездить, слава богу, научились. Сколько километров проделано таким образом. Но когда, поднявшись на тот берег, я оглянулся — увидел, что «пегашка» наша уже сбежала-таки на лед и проворно пересекает реку. Взяла тут меня досада: надул-таки хитрый леший. Ну куда это годится: получил приказ, договорились, черт возьми, к чему искушать судьбу? В досаде я пошагал было прочь, но с реки послышались крики, возбужденные голоса. Оглянулся, что такое? Там, где только что пробегала «пегашка», чернела промоина и солдаты помогали кому-то вылезать из воды на лед. Было далеко, лиц не разглядишь. Но по овальному силуэту я понял: Петрович. А машина? И тут сердце захолонуло. Эта промоина — могила нашей «пегашки». Пока я приходил к такому выводу, человек с овальным силуэтом там, на льду, вдруг бросился на снег и яростно застучал по нему кулаками. Теперь я уже не сомневался: это Петрович. Сбежал вниз, подбежал к промоине.
Петрович сидел на льду мокрый и жалкий. Вода сбегала с него ручьями и образовывала под ним лужу. Толпившиеся возле проруби бойцы обсуждали происшествие.
— …Тут подо льдом, видать, бырко, наверное, метра три будет. Разве достанешь?
— Ничего, не горюй, парень, пешком походишь. Здоровее будешь. Моли бога за то, что самого-то вытащили.
— Правильно. Машину, ее дадут. Вон их сколько теперь, трофейных, по дорогам бегает.
Кто-то протянул флягу.
— Хлебни-ка, земляк. Так-то сидеть простынешь.
А кто-то осуждал реку.
— Одёр, он Одёр и есть. И название ему — Одёр.
— А ты, старшина, чего расселся на льду? Стань, пробегись, а то душа к кишкам примерзнет.
Это был правильный солдатский совет, и, так как пораженный Петрович продолжал сидеть над черным провалом во льду, я попытался поднять его на ноги. Он только тупо повернулся в мою сторону.
— Встать! — заорал я как можно грознее, как никогда не орал на своего верного водителя и друга за всю войну. Тут сработал солдатский инстинкт. Он вскочил. Вода стекала с полушубка ручьями, и сам он походил на толстого, вытащенного из ведра щенка.
