розыгрышей Виктор Полторацкий с фоторепортером Андрюшей Новиковым, кажется, путешествует по Австрии, а может быть, уже махнул во Львов посмотреть на свое пустое и разграбленное пепелище на тихой улице с поэтическим названием 'улица Листопада' и положить цветы на могиле Павла Трошкина. Мой добрый напарник из «Правды» Саша Устинов путешествует по Польше. Словом, из всей нашей дружной корреспондентской семьи, прошедшей вместе все восемьсот девяносто шесть километров от Львова до Берлина, на месте только один Саша Шабанов. Остался, как он выражается, 'греть пасторскую перину' в нашей пресс-резиденции. У него что-то неладно с вестибулярным аппаратом, и он избегает быстрой и длительной езды.
Впрочем, и с ним не приходится прощаться.
— До Берлина я уж, так и быть, вас провожу. Все-таки как-никак теперь родственники, — говорит он, намекая на то, что жена его стала моей кумой. — Только, Петрович, уговор — больше шестидесяти километров не давать.
— Яволь, герр майор, — отвечает Петрович, вытягиваясь и звонко стукая каблуками на немецкий манер. И, открывая перед Шабановым дверцу «бьюика», приглашает: — Битте дритте.
Надо сказать, во время наших скитаний по Европам Петрович обнаружил удивительный лингвистический дар. Не зная по существу ни одного иностранного языка, он ухитряется каким-то неведомым образом объясняться и с поляками, и с чехами, и с немцами. Часто для таких объяснений служит ему лишь одно слово, но при его предприимчивости и хитром уме оно дает ему возможность вести целые диалоги с местным населением. При объяснении с немцами у него таким словом является «зо». Произнося его в разных интонациях, он употребляет его в как выражение согласия, и как вопрос, и как 'я все понял', и как 'ну, мол, а что дальше?'. Такую же многообразную нагрузку несло у него в Польше слово «так», Ну, а в Праге за один день он подцепил слово «ано» и также ловко оперировал им. «Ано» — согласие, «Ано» — вопрос. 'Ано, ано' — 'ну что дальше?'. И так далее.
Впрочем, этими однозначными восклицаниями он не довольствовался. Прощаясь в городке Соколуве с искусительницей Чесночихой, он поразил очаровательную папа Ядзю такой шляхетской фразой: 'Пада мдо нужек шановней пани, целую ренчики', что нам перевели как 'Падаю в ножки прекрасной госпожи, целую ручки'. А в Германии он сочинил даже сложную пословицу на русском и немецком языке, пословицу, ставшую популярной в водительском мире: 'Лучше три раза рехц, чем один цурюк', что в переводе с русско-немецкого должно было означать: 'Лучше три раза повернуть направо, чем возвращаться назад'. Ну, а когда он произносит свое 'битте дритте', это звучит у него и как приглашение и как 'пожалуйста'.
В оккупированном Берлине
Итак, мы взяли курс на Берлин. Рейхсавтобан, ведущий из Дрездена в столицу Германии, пожалуй, самое лучшее шоссе из всех, какие нам доводилось видеть в этой стране отличных дорог. Как и шоссе в Силезии, о котором я уже писал, автобан этот двухпутный, разделенный посредине зеленой полосой. Он будто бы ударом сабли рассекает поля, леса. Сам же он от начала и до конца не пересекается, и все поперечные дороги перескакивают через него по бетонным виадукам. Бушевавшие здесь сражения не очень его повредили. Гитлеровцам при отступлении лишь кое-где удалось взорвать эти виадуки или само полотно. Но саперы уже разобрали завалы, засыпали воронки, и, после того как мы миновали Дрезден и щеголеватая регулировщица отсалютовала нам на его окраине своими флажками, машины будто по воздуху полетели.
Ехали, философствуя с Борзенко о том, как быстро равнодушная к человеческим бедам и потрясениям природа прячет следы войны. День раннего лета был просто прекрасен. И разве что взорванные виадуки да рубчатые следы, оставленные на асфальте пронесшимися по этим дорогам танковыми армадами, напоминали о войне.
Да еще люди, в одиночку и группами бредущие по обочинам, тащившие на себе рюкзаки с добром, катившие увешанные узлами велосипеды и детские коляски, люди, прицепившие на груди бумажные флажки своих государств — Франции, Бельгии, Польши, Голландии, напоминали о том, что взбудораженная войной Европа еще не устоялась, что не все в ней встало на свои места.
Где-то уже недалеко от Берлина дорогу нам вдруг преградил гурт скота. Солидно, неторопливо шагали по асфальту породистые круторогие коровы. Деловитые женщины, обмотав головы платками, шли за ними, мирно подгоняя их хворостинами. За гуртом двигались три пароконные подводы, и на них на сене среди каких-то узлов дремало несколько женщин. Круглые курносые лица без всяких флажков свидетельствовали об их национальной принадлежности. Я сразу вспомнил землячек из поместья Зофиенхалле на Одере, тех, что с приходом Красной Армии, расправившись с хозяйкой, самостоятельно наладили жизнь этого большого, как они по-свойски выражались, «совхоза». Вспомнил и подумал, что они, наверное, так же вот вернулись на родину в свои разоренные колхозы не с пустыми руками.
У кольца Большого Берлина мы остановили машины, чтобы разобраться в плане города и обсудить, как нам лучше организовать маршрут, чтобы посетить памятные места. Остановились как раз у указателя, на котором было написано 'Берлин'.
Мы начали свою берлинскую программу с небоскреба фирмы 'И. Г. Фарбениндустри', с крыши которого в конце апреля мы наблюдали штурм Берлина с западной стороны. Как запала в память ночь, проведенная на этой крыше, Командный пункт бомбардировочной авиации… Черный, окутанный дымами город, понемногу, как бы на проявляемой фотопластинке, выступающий из сырой утренней мглы… Сосредоточенное, словно бы окаменевшее лицо маршала Конева, начинавшего штурм столицы с юго-запада и, может быть, переживавшего самые волнующие минуты своей полководческой жизни… Грохочущий шквал артиллерийского удара, обрушенного через канал. Красный флаг, трепыхающийся на ветру уже за каналом. Солдат, карабкающийся по фермам взорванного моста. Разве такое когда-нибудь забудешь? Ведь в этом доме, на этой крыше маршалу было доложено, что его войска сомкнулись с войсками Первого Белорусского фронта, штурмующими Берлин с северо-востока, и, таким образом, столица гитлеровской империи взята в кольцо.
Потом воспоминания повели меня на Эйзенштрассе, туда, где мне посчастливилось стать свидетелем удивительного подвига солдата Трифона Лукьяновича, вынесшего из зоны обстрела немецкую девочку. Много довелось узнать за эту войну, но такого я еще не видел, И вот мы стоим посреди этой самой Эйзенштрассе, тихой, полуразрушенной, будто бы обугленной улицы. Пустые дома, смотрящие на мир провалами разбитых окон. И странно видеть, как на этой улице, где на моих глазах свистели пули, грохотали взрывы фаустпатронов, движутся, и даже неторопливо движутся, пешеходы. Женщина в брюках, с авоськой, какой-то чистенький старичок, шаркающий по асфальту большими туфлями. Дети, ничего не опасаясь, играют на газоне, с которого Лукьянович выносил девочку. И зеленеет трава, и обезглавленная липа, уткнувшаяся в мутноватое небо своим расщепленным стволом, дала уже боковые побеги.
А потом, отыскав корреспондента 'Комсомольской правды' Александра Андреева, красивого жизнерадостного блондина, мы под его опытным руководством посещаем места, которые возбуждают иные, диаметрально противоположные воспоминания. Развалины рейхсканцелярии, выкошенный бомбежкой Тиргартен, сгоревший рейхстаг.
Теперь все выглядит по-иному. В Берлине уже появились войска союзников. То, что мы видели недавно как последние прибежища кровопийц, заливших кровью всю Европу, теперь стало местами паломничества любопытствующих туристов. Группа шотландских офицеров, весьма живописных в своих клетчатых юбочках и огромных беретах, обнявшись, снимается на террасе гитлеровского кабинета. Огромный глобус белеет своими толстыми алюминиевыми боками. Оказывается, американцы ободрали этот глобус, который фюрер любил на досуге повертеть, мечтая о господстве над миром, 'по крайней мере, на ближайшую тысячу лет', ободрали — на сувениры.
Рейхстаг, и в особенности его знаменитые колонны с тысячами подписей и надписей, стал второй декорацией, на фоне которой по очереди снимали друг друга в героических позах английские офицеры. Это выглядело несколько курьезно — они здорово запоздали сюда, в Берлин. Однако, к чести союзников, надо сказать, что к массе надписей и подписей советских солдат, тех, кто штурмовал эту последнюю цитадель нацизма, никто из союзников не прибавил свои.
