«Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

Незнакомый мне граждан.
Он говорит: братишечка,
Могёшь меня свести
Туда, где мы с тобой
Могли бы время провести.
Он говорит: в Марселе, брат,
Такие кабаки,
Такие там девчоночки,
Такие коньяки.
Там девушки танцуют голые,
Там дамы в соболях,
Лакеи носят вина,
А воры носят фрак.
Потом он предлагал мне деньги
И жемчуга стакан,
Чтоб я ему передал (ударение делалось на втором слоге)
Запсибзавода план.
Мы взяли того субчика,
Отняли чемодан,
Отняли деньги-франки
И жемчуга стакан.
Потом я этого субчика
Отвел в НКВД.
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде.
Меня благодарили,
Жал руку прокурор,
А после посадили
Под усиленный надзор.

Но любимая песня была другая. Емельянов исполнял ее жалостливо, не сразу, куплет за куплетом, а с перерывами. Споет куплет — и молчит, читает мою заметку, вычеркивает лишнее. Я сижу в уголочке редакционной комнаты, жду. Вот опять запел…

Течет речка по песочку,
Бережочек моет,
А молодой, а инженер
Начальничка молит:
«Ты, начальник мой начальничек!
Отпусти до дому.
А надоело мне, а… (что-то такое, не помню)
Жить в тоске-печали
Парню молодому».
(А начальник ему отвечает)
«Нет, нет-нет, не отпущу тебя,
Здесь работать будешь.
А поработаешь годок-другой
И про дом забудешь».
(Молодой инженер настаивает…)
«Ах, начальник мой начальничек,
Грудь тоской сдавило.
А как умру я, а как погибну я,
Не простившись с милой».

(Не помню всю песню, но финал ее каждый из нас примеривал на себя)

Умер парень, умер молодой,
Пусть грустит молодка.
А знать сгубила, а добра-молодца
Грусть-тоска, да водка.

В зависимости от настроения в финале могла быть «селедка».

Если Гарий и стал писателем, то благодаря Емельянову. Или вопреки ему. Они состязались: кто кого перепишет. Как, впрочем, и кто кого перепьет. Все чаще Гарий вырывался вперед. Но и Емельянов старался. Написал роман «Берег правый» (Запсиб расположился на правом берегу Томи, ниже по течению, а на левом — город и старый КМК) — как и положено, с рабочими людьми, парторгами и комсоргами. Если бы не моя лень, я бы, наверное, тоже внес вклад в общее дело. Немченко корил меня, дарил свои книги с надписью: «Работай!» — но я безнадежно отставал от бегунов, занятый сиюминутными журналистскими хлопотами.

В противовес этой удачливой паре обособилась группа странных личностей. Центром ее стал Владимир Леонович. На Запсибе в это время наступила пора духовной переналадки: Карижский, его лидер, уехал, на его место прибыл козлик с грустными глазами, не способный собрать вокруг себя никого, кроме функционеров. Емельянов перекочевал в город, Лейбензон окунулся в производство, да и тоже готовился к отплытию в теплые края. К тому же они вряд ли смогли бы всерьез привлечь молодых людей нового призыва, появившихся на Запсибе, вслед за мной. Гарий женился, заперся дома, «кропал» своего «Галочкина…» Возник некий вакуум лидерства. Не одному мне хотелось кому-то поклоняться… Леонович и заполнил этот вакуум.

Он создал литобъединение. Собрал вокруг себя графоманов, вроде меня, но я в него не вошел. К тому времени я уже полагал себя профессионалом, газетчиком, стихи писал редко и никому их не показывал.

Среди публики, окружавшей Леоновича, было несколько интересных людей. Приходила, например, старуха с палочкой, прямая и несгибаемая во всех смыслах — Мария Матюшина. Рассказывала о своей фантастической жизни. Что в ней было правдой, не знаю.

— Жгли меня электричеством, — говорила старуха. — Каганович жег! Опять меня сегодня вспоминали Цыбин и Останин!

Стихи же она писала совершенно потрясающие. Я запомнил лишь несколько строк.

Белогвардеец вздернул шашку
Над головой
И взмахом отрубил фуражку
И разум твой.
Глава кудрявая летела
И что-то вслед