уже в вышедшем номере.
Собственно говоря, если бы я и прочитал «до того», ничего бы не изменилось в жизни, ни у Леоновича, ни у меня.
А что же было в статье?
В ней Леонович написал о тех, кто травил Маяковского. Цитировал стихи Евтушенко, чье имя было под запретом, и проводил прозрачные параллели: преступные действия по отношению к большим поэтам совершаются и сегодня.
И всю неделю маленькая сибирская многотиражка публиковала статьи из номера в номер, содержание которых было не в духе времени.
Нам дали выговориться.
Наконец, городская партийная газета обрушилась на нас. Назвала Леоновича «премудрым теоретиком», а редакцию «Металлургстроя» обвинила в использовании юбилея Маяковского для защиты Евгения Евтушенко, «…печально известного своим недавним грехопадением».
Имелась в виду «позорная», как выразился партийный критик, «Автобиография рано созревшего человека».
Леоновича обвинили в том, что он выплеснул наружу то, что «…усердно хранил на задворках души».
«Струсил высказать прямо на недавнем совещании творческой интеллигенции города, воспользовался нетребовательностью приятелей, — это камень в мой огород, понимал я, — и теперь позволил себе высокопарно вещать о каком-то творческом одиночестве великого советского поэта, о какой- то революции духа».
И уже совершенно недопустимо, считала городская партийная газета, объявлять «узким местом» такое понятие из Программы партии, как воспитание нового человека. А именно это сделал Леонович! Да еще допустил связь между Маяковским и Иисусом Христом!
Тут я, по правде говоря, согласился бы с критиком. Да чего не скажешь в запале!
И самое главное: Леонович позволил себе, по мнению газеты, вопиющую бестактность. Он «… подбоченясь, разглагольствовал насчет сложного вопроса об отношении Ленина к творчеству Маяковского!»
Это уже слишком! — понял я. Ильич — святое.
Посыпались оплеухи.
Провели на стройке выездное бюро горкома партии для показательного разноса.
Шамину, незадачливому куратору, поставили «на вид».
Неприкасаемому парторгу Федору Черному было «указано».
Подняли Леоновича. Но из президиума заметили его боевой вид: явно жаждет высказаться. Посовещались, склоняя головы друг к другу, и решили, что эта беспартийная сволочь может испортить им обедню, не дали ему слова, посадили на место, а подняли меня.
К тому времени я, конечно, статью прочитал. Мы уже поспорили с моим новым другом насчет некоторых пассажей. У него и Белинский, и Чернышевский, и Ленин, и Блок — были «…бережны в отношении к своей душе, чисты в своих принципах… глухи к мелкостям бытия и мнениям черни».
И Маяковский у него был с жизнью в расчете, был затравлен, оклеветан и расстрелян врагами коммунизма.
И с Пастернаком Леонович не был согласен, а считал, что агитки РОСТа и Моссельпрома написаны Маяковским искренне, а не «в услужение» партии.
«Партии и поэзии нужны солдаты, а не услужливые простаки», — написал Леонович в своей статье.
А незадолго перед этим он посвятил мне стихотворение, где были такие слова:
Это для него был один ряд.
Но партийного критика не проведешь. Тем более что в статье имелись прозрачные намеки насчет какой-то «революции духа».
Леонович писал: «…чтобы она победила, потребуется переделать социальный мир. Все препоны на этом пути уже осознаны, осуждены и приговорены. Остается только моральную гибель их сделать реальной».
Вот, значит, куда заносит!
Я стоял в задних рядах актива, собранного по случаю выездного бюро горкома, вспоминал. До меня донеслось:
— Так вы, значит, не читали статьи? Как же вы могли подписать ее в печать?
Я пожал плечами.
— Ну, а теперь-то прочитали? И что?
— Вообще говоря, я с нею согласен.
Ах, согласен?
К тому времени я был уже «в рядах», а значит был их собственностью. Прибывшие из города начали с удовольствием высказываться, один за другим, а зал гудел, с ближних стульев ко мне тянулись руки, словно пытались ухватить, как это уже однажды было на площади, когда громили милицию. Я слышал шипение и ругательства, это номенклатура стройки демонстрировала президиуму свое рвение.
Мне объявили выговор, и я с чистым сердцем, на зиму глядя, опять ушел в бригаду. Стройка, как нечто возвышенное, перестала меня занимать. Окружающая жизнь казалась все более пресной, провинциальной и бессмысленной. К чему столько метаний? Сплошная головная боль для близких людей. Мать собирала коробки посылок, их отправляли и родители Евы, бесчисленное множество. Зачем все это? Не прав ли товарищ, оставшийся в Москве, не пожелавший растрачивать попусту столько усилий? Что я узнал такого на сибирской стройке, чего не открыл бы для себя вблизи от дома? Все труднее становилось убеждать себя в том, что хождение в народ протекает не без пользы. Стройка вокруг все меньше напоминала романтическую мечту, все больше превращалась в тривиальную рабочую слободку, где занудство советской действительности было то же самое, что и в столице, только гаже. «Где республика?» — немо взывал я.
Наш эксперимент, как и следовало ожидать, провалился. Вербицкий, едва не спившись, покинул стройку. Гоша Левченко заперся в доме, принялся поспешно формировать свое литературное лицо, улыбчивое, рабоче-партийное и соцреалистическое. Происходило уничтожение возведенного в моем воображении замка. То бунт — с огнем и мордобоем, то аварии одна за другой. То сад, о котором я хлопотал, стирали с лица земли бульдозерами. То художников гоняли взашей. То нас, журналистов.
— Жить надо без трепа, — сказал однажды прораб Тарасенко.
Но без «трепа» не получалось.
Учительница Эрастова обнаружила в трех километрах от стройки, в заброшенной деревеньке, где с незапамятных времен жили бок о бок русские и телеуты, вымирающий народец, парализованную девочку. Русские, все как один, носили фамилию Поросенковы, а телеуты — Каргачаковы. Девочку звали Аня, и она была записана как Каргачакова. Рядом грохотала великая стройка, ключом била жизнь, а в жалком домишке лежал без движения подросток, не учился, не знал большого счастья, и это так поразило впечатлительную учительницу, что она тут же помчалась в местную редакцию и рассказала обо всем Леоновичу, чьи стихи очень любила. Трудно было выбрать более подходящего человека для раскручивания нового комсомольского почина. Гуманист, не способный обидеть муравья, писавший на полном серьезе: «…если негра убивают в
