оригинальным русским духом, с великим и обширным разумом, который бы дал другой оборот русской литературе! Иначе — дерево увянет.
Жуковский не знал, прав ли Андрей, но рассуждения друга глубоко волновали его, он слушал их с восторгом. Ему не казалось «мелочами» то, что пишет Карамзин, и все же он сделал предположение:
— Может быть, Карамзин переменится? Ведь начал же он «Илью Муромца»… Ты сам говоришь, что он сейчас все больше занимается русской историей, читает летописи; не значит ли это, что в нем что-то зреет?
— Как он сказал о себе: «По уши влез в русскую историю, сплю и вижу Никона с Нестором», — ответил Андрей. — Нет, он пока и сам не знает, что из этого выйдет.
Андрей иногда бывал у Карамзина. В один из последних декабрьских дней 1800 года Андрей привел к Карамзину Жуковского. Идти было недалеко: Карамзин жил на Никольской в доме купца Шмидта. Вошли, сняли шубы. Слуга проводил их в комнаты первого этажа, где писатель жил по-холостяцки. Им повезло — у Карамзина сидел Дмитриев. Карамзин пошел навстречу: он был по-домашнему — в белом байковом сюртуке, расстегнутой рубахе и больших медвежьих сапогах; растрепанные волосы его были подвязаны косынкой. Испытующе взглянул черными глазами на Жуковского, подал ему руку. Дмитриев, чуть привстав, наклонил голову: он — весь в темном, только шейный платок бел.
Когда друзья уселись на низенький диванчик, хозяин дома тут же возобновил прерванную ими беседу с Дмитриевым. Они рассуждали о пятой и шестой частях отдельного издания «Писем русского путешественника», отосланных Карамзиным в петербургскую цензуру, так как московская не пропускала в печать 5-й части из-за того, что там описаны события французской революции. Потом Карамзин спросил Андрея, перевел ли он переписку Юнга с Фонтенелем, что поручил ему Иван Петрович. Андрей ответил, что перевел, но что это было скучно, — только ради отца и работал.
— Фонтенель и мне не по сердцу, — сказал Карамзин. — Опровергая мнения других, сам не говорит ничего путного. Ожидаешь многого, а получаешь вздор… Нет плавкости в штиле, нет зернистых мыслей, ничем не брильирует…
Карамзин в разговоре применял много переиначенных на русский лад французских слов. От Дмитриева же нельзя было услышать почти ни единого французского слова, хотя он отлично знал этот язык.
Жуковский от смущения больше молчал. Чего он только не наслушался в этот вечер! Карамзин перескакивал с одного на другое, рассуждал беспорядочно, но послушать было что. Так, услышал от него Жуковский, что русский язык мало приспособлен для поэзии, особенно — для поэзии с рифмами, что русскому стихотворцу никак не обойтись без глагольных рифм, которые ослабляют экспрессию стиха, а что поэтому стихи с рифмами можно обозначить справедливым именем Побежденной Трудности — Tour de force![45]
— Мне нравятся белые стихи, — сказал Карамзин, — но если я перейду на них, то все бросят рифмы.
Карамзин говорил быстро, с жаром, даже румянец по его лицу шел пятнами. Дмитриев по большей части спокойно, с умным и чуть ироническим выражением лица возражал ему.
— Сколько цензура меня режет! — говорил Карамзин. — А ведь сочинения — моя деревенька, других доходов не имею.
— Сам виноват, — усмехался Дмитриев. — Почто «Тацита» написал? «В сем Риме, некогда геройством знаменитом, кроме убийц и жертв не вижу ничего…» А? А Брута тебе Екатерина не прощала, не простит и Павел: «Глубокое чувство издыхающей вольности и пагубное положение времен наших, — говорит твой антидеспот, — есть результат тиранства…» А? Вот и цензура. Теперь и сентименты твои будет стричь.
На стенах комнаты много портретов: Тассо, Метастазио, Шиллера, Гете, Руссо — всё гравюры, привезенные из путешествия. Большой стол — не письменный — в беспорядке: несколько книг раскрыто, одна даже на полу.
Дмитриев хвалил Фонвизина и Богдановича — Карамзин возражал ему. Карамзин называл Вольтера дерзостным эгоистом — Дмитриев отрицательно качал головой. Это у них была как бы игра, им нравилось спорить, они любили такие беспорядочные дружеские беседы, полные неожиданности и остроты.
…Сидя в своей Соляной конторе, Жуковский вспоминал это посещение — нет, Карамзин был ему положительно по душе. «Не слишком ли резок Андрей на его счет, — думал он. — Да ведь он еще далеко не стар, он трудится!» И ему вспомнились строки Василия Пушкина:
4
Перевод сентиментального романа Коцебу «Мальчик у ручья, или Постоянная любовь» вышел в 1801 году в четырех небольших томах. Литератор М. А. Дмитриев — племянник поэта Ивана Дмитриева, — рассказывая о том, что читали у них в доме в те времена, не забыл этой книги: «Вся семья по вечерам садилась в кружок, кто-нибудь читал, другие слушали… „Страдания Ортенберговой фамилии“ и „Мальчик у ручья“ Коцебу — решительно извлекали слезы!»
Книгопродавец Зеленников попросил Жуковского перевести для него что-нибудь еще из Коцебу. Жуковский выбрал повесть «Королева Ильдигерда».
Ильдигерда — молодая норвежская воительница, богатырка, которую полюбил сын королевы Торы Свенд. Однажды в Норвегию приехал шведский король, и Ильдигерда вызвала его на турнирный поединок. Очарованный ее красотой и ловкостью, король предложил ей стать его наложницей. Она отказалась. Тем временем королева Тора умерла, и Свенд, занявший престол, решил жениться на Ильдигерде. Узнав об этом, шведский король двинул в Норвегию войско и разбил Свенда, который и сам пал в битве. «Сюда, барды! — воскликнула узнавшая об этом Ильдигерда. — Настройте военные звуки!» Один старый рыцарь надел ей на голову шлем убитого Свенда. Она собрала армию из норвежских женщин… И так далее — словом, это была красивая псевдоисторическая рыцарская повесть, в которой своеобразно отразились и мрачно-мужественный дух песен Оссиана и чувствительность Ричардсона.
Исполнив эту работу, Жуковский начал перевод — тоже для Зеленникова — двух повестей Флориана:[46] «Вильгельм Телль» и «Розальба». Романы Флориана — дальнего родственника Вольтера — Жуковскому были знакомы с детства: у Юшковых, еще в Туле, читал он его «Нуму Помпилия», «Гонзальва Кордуанского», переделку романа Сервантеса «Галатея». Флориан писал еще пьесы и стихи; басни его — наряду с баснями Лафонтена — с успехом переводил на русский язык Иван Дмитриев. Почти все, что создал Флориан, было переведено в конце восемнадцатого — начале девятнадцатого века на русский язык.
