заключение произносит: 'Нужен вам синьор художник? Я сам его искал, он, видно, со своей красоткой убежал!'
Так или иначе, ему удается отвести от своей церкви подозрения в соучастии, поэтому, возглавляя хор певчих в большой процессии, готовящейся возгласить 'Те Deum', Ризничий торжествующе сияет.
У него еле заметный нервный тик - легкий, под стать изящной музыке, в которой то и дело слышится отголосок этой его приметы.
Его превосходительство барон Вителлио Скарпиа, начальник полиции, - персонаж, о котором я с полным основанием могу сказать, что знаю его превосходно. Но всякий раз, приступая к работе над этим образом, я обнаруживаю в нем новые грани. Скарпиа - сложный, противоречивый человек, своего рода эксгибиционист, он всегда на виду и занимает центральное место в опере.
Будучи незнатного происхождения, он не мог получить свой баронский титул от церкви; его назначение в Рим состоялось уже после того, как Наполеон пленил Папу Римского.
Должно быть, титулом барона его пожаловала королева Каролина - либо в благодарность за оказанные ей услуги, о чем гласит молва, либо по причинам более личного свойства. Как бы то ни было, на решение королевы, пославшей его в Рим для подавления мятежа, очевидно, в первую очередь повлияла утвердившаяся за Скарпиа слава безжалостного палача.
Каварадосси дал меткую характеристику этому честолюбивому карьеристу: 'Святоша, что под маской лицемерною предается исступленному разврату...' Неудивительно, что зловещая фигура барона заставила трепетать не только Рим, но также, несомненно, Остию и Чивитавеккью. Если обратиться к менее отдаленным от нас временам, то такой человек, как Скарпиа, вполне мог оказаться среди тех, кто предстал в качестве обвиняемых на Нюрнбергском процессе.
Уверовавший в собственную непогрешимость, обладающий безграничной властью, этот респектабельный мужчина - элегантный садист, который находит удовольствие в том, чтобы пощекотать себе нервы. В знаменитой сцене молебна дано исчерпывающее описание изувера; с легкостью необыкновенной барон переходит от героической патетики к религиозной экзальтации, когда театрально бьет себя кулаком в грудь, прилюдно разыгрывая покаяние.
Буква закона служит ему для оправдания любого греха. Уверенный в незыблемости своего положения, он обожает роскошную обстановку, красивые вещи - он так давно вожделел их, и теперь они стали его собственностью.
Откуда же он родом?
Вспоминаю, как однажды, проезжая на автомобиле через Патерно, город, расположенный на Сицилии неподалеку от Катании, я заметил старинный дворец с тяжелой и угрюмой архитектурой. Рабочие занимались его реставрацией. Я остановился и вошел в здание. Комнаты были просторными и темными, окна забраны в железные решетки. Я подумал тогда: 'Здесь Вителлио играл, когда был еще мальчиком. Здесь он родился - примерно в 1750 году. Превосходно!'
Возьмется ли кто-нибудь опровергнуть это предположение? Уверен, оно вызовет не больше сомнений, чем те яркие подробности, на которые Сарду не скупится в своей пьесе, выстраивая обвинение против леди Гамильтон, маркиза Аттаванти, Чимарозы и Паизиелло. Присутствуя при такой вакханалии вымышленных и исторических фактов, я заявляю о своем праве обозначить место рождения Скарпиа. Повторюсь - этого человека я знаю неплохо.
Скарпиа чувствует себя настолько непогрешимым, что он почти уверовал в свою честность и искренность. Его не страшит тяжкое бремя ответственности, которое он взвалил на свои плечи. Он не подчиняется закону - он сам его творит. Скарпиа готов оправдать любое свое деяние, поэтому он не считает, что поступает жестоко. Он уверен в неотразимости своего обаяния, исполненного злобы и властности, поскольку оно опирается на ужас, внушаемый им людям. Скарпиа добивается успеха с поразительной легкостью, так как не задумывается о тех страданиях, которые причиняет другим на пути к поставленной цели.
Прямая осанка, неподвижные буравчики глаз под тяжелыми веками, надменная улыбка на суровых устах, неторопливые, точно рассчитанные жесты - все это делает образ барона загадочным и жутким. Но в душе Скарпиа бушуют жестокие и слепые страсти, они вызывают приступы ярости, которая изредка прорывается сквозь оболочку высокомерной сдержанности. Ничего не остается от учтивых манер и тогда, когда начальник полиции разражается истерическим хохотом, подобным свисту кнута, приводя в замешательство несчастного подследственного.
Когда надо, он может быть обходительным, почти уступчивым, но и необыкновенно упрямым. Скарпиа великий актер, но иногда он переигрывает. В конечном счете его губит именно чрезмерная самоуверенность.
Тоска просит выдать ей и Марио пропуск, позволяющий им беспрепятственно покинуть Рим, и Пуччини ставит dolce на реплике барона: 'Угодно вам уехать?' На какое-то мгновение тщеславный Скарпиа почувствовал себя уязвленным, его самолюбие задето явным безразличием к нему Флории (начальник полиции действительно вызывает у нее только отвращение). Но ирония возвращается к нему, и барон галантно произносит: 'Исполню волю вашу'. В конце концов он ведь и не рассчитывает завоевать ее любовь, Скарпиа надеется удовлетворить только свою прихоть, поэтому уверенность в успехе возвращается к нему.
С пропуском в руках - пожалуй, впервые оказавшись беззащитным - он бросается к ней, раскрыв объятия, и этот порыв приводит к концу его неправедную жизнь.
Придерживаясь консервативных взглядов на жизнь, одетый подчеркнуто старомодно, Скарпиа испытывает отвращение ко всему французскому (что в любом случае оскорбительно для королевы). Он носит парик - белый или серебристо-серый, - кружевное жабо поверх стоячего воротника, а также фрак, напоминающий венецианскую velada. Его костюм дополняют бриджи, сапоги и светлый плащ, грудь пересекает лента, на которой представлены цвета Рима.
Играя Скарпиа, я никогда не переодевался для второго действия. Все события происходят в один и тот же день.
Рабочий кабинет барона. Начальник полиции ужинает в одиночестве, нервничая в ожидании новостей. Похоже, Скарпиа не расположен идти на прием по случаю победы над Бонапартом, хотя торжества происходят в том же палаццо Фарнезе. Прекрасно понимая, что, если он не предъявит сбежавшего из тюрьмы Андже-лотти, расплачиваться за допущенную оплошность придется собственной головой, Скарпиа пребывает отнюдь не в том настроении, чтобы наряжаться для празднества. Приветствуя шикарно одетую Тоску, ему достаточно сделать едва уловимый жест, чтобы извиниться за свой неподобающий вид.
Допускаю, что не все режиссеры примут мои рассуждения безоговорочно. Но этот костюм придает появлению Скарпиа во втором действии больший драматизм и торжественность, а сцена его гибели выигрывает в зрелищном отношении. Под кинжалом Тоски рухнул гигант, а не просто элегантный господин в шелковых чулках и туфлях.
Его первый выход (сцена в церкви Сант-Андреа делла Валле) в первом действии всегда производит (или должен производить!) глубочайшее впечатление. Вспоминаю постановку оперы в театре 'Арена ди Верона', где сцена была достаточно просторной для того, чтобы на заднике дать всю панораму Рима. Церковь занимала лишь среднюю часть переднего плана. Значит, Скарпиа должен был войти в дальнюю дверь церкви и сразу же оказаться на виду у зрителей. При этом, по режиссерскому замыслу, мне, игравшему эту роль, надлежало въехать на сцену верхом на лошади. Это было, конечно, весьма впечатляюще. Однако с лошадью возникли затруднения - она оказалась с норовом. Так что каждый вечер, ухватив покрепче поводья, я пытался принять устрашающий вид, изображая человека, перед которым трепещет весь Рим, в то время как моя собственная душа уходила в пятки. Однако зрелище того стоило...
Несомненно, Скарпиа - один из величайших оперных героев. До сих пор ощущая на себе воздействие его личности, я полагаю, что здесь уместно сформулировать некоторые правила, которых должен придерживаться оперный артист, работающий над ролью.
Гармоничное исполнение возможно только при условии, если певец придаст верный масштаб этому образу, иначе его подавят актеры, стремящиеся выделиться любой ценой. Это вовсе не означает, что надо постоянно находиться в наиболее освещенной части сцены. Наоборот, в нужный момент отступая в тень,
