ГЛАВА 18. «ДЖАННИ СКИККИ»
Его звали Фульмине. Это был одинокий рыцарь улиц моего родного Бассано. Не раз, еще ребенком, я встречал его на Понте-Веккьо или на дороге, ведущей в горы. Он декламировал стихи древних поэтов, в которых воспевались река и горные вершины. Летом он ночевал на скамейке в парке, прикрыв лицо шляпой и вытянув ноги, обутые в башмаки разного цвета. Из-под коротковатых штанов выглядывали его тощие лодыжки. Пиджак, всегда застегнутый на все пуговицы, был ему тесен, а шелковый шарфик a la belle epoque, скрепленный на шее английской булавкой, заменял ему рубашку. Пальцы Фульмине с нанизанными на них экзотическими колечками, которые он делал из фантиков, время от времени вращали бамбуковую трость. Шляпа с широкими, загнутыми кверху полями, украшенная перьями, утонченное лицо человека неопределенного возраста под ней - все это придавало ему отдаленное сходство с Дон Кихотом.
Короткими птичьими шажками Фульмине перебирался из бара в кабачок и обратно, где его непременно угощали печеньем или подносили небольшой стаканчик вина, затуманивающего голову при частом употреблении. Порой его походка становилась неуверенной, но он всегда пребывал в веселом расположении духа, хотя смеялся Фульмине сдержанно, даже когда ловко выуживал сигарету из пальцев прохожего.
Его все хорошо знали и не задевали. Когда Фульмине предлагали деньги, он принимал рассеянный вид, отводил взгляд в сторону и, сняв свою украшенную перьями шляпу, кланялся. На непременные остроты мальчишек он реагировал так: прислонялся к стене и разглядывал их, прищурив глаза и довольно улыбаясь. С наступлением зимних холодов Фульмине проявлял недюжинную изобретательность: он выпускал чью- нибудь лошадь или корову за ограду базара и пускался наутек, выкрикивая: 'Держи вора! Держи вора!' Затем позволял себя арестовать, и его на несколько дней сажали в тюрьму. Собственно, этого-то он и добивался - теплая постель, теплая камера, только дверь в нее оставалась открытой: Фульмине страдал клаустрофобией.
Его голос, в котором слышались аристократические нотки, был хриплым - Фульмине курил сигары и сигареты и повсюду подбирал окурки, набивая ими свои карманы. Подозреваю, что он не отличался особой чистоплотностью, хотя пахло от него приятно - травой и табаком.
Однажды священнику из миссионерской организации, дону Джованни Браганьоло, удалось заманить Фульмине в церковь в надежде уговорить его исповедаться. Но бродяга поспешно ретировался, выразив возмущение подобным нездоровым любопытством к его личной жизни.
В детстве я каждый день встречал Фульмине по дороге в школу. Он называл меня 'паросин' (маленький хозяин) и, здороваясь со мной, касался тростью своей шляпы. Однажды я предложил ему завтрак, приготовленный моей заботливой нянюшкой Марией (ей казалось, что я прямо-таки умираю с голоду на уроках). Фульмине наклонился к пакету и раскрыл его.
'О! Какие прекрасные вишни!' - воскликнул он и достал из пакета одну ягодку. А когда я попытался уговорить его взять еще, Фульмине галантно ответил: 'Благодарю вас, паросин, не нужно. Я ведь такой высокий, что могу нарвать их сколько угодно в чьем-нибудь саду'.
В один прекрасный день Фульмине исчез. Ему потребовалась срочная медицинская помощь, и его положили в больницу. Там он и умер - на прохладной и чистой больничной постели. Этого милого проказника оплакивал весь город.
Я рассказал о Фульмине лишь по одной простой причине: когда я впервые читал либретто 'Джанни Скикки', мне вспомнился именно он. Его живые глаза, то, как он пленительно улыбался уголками рта, короткие и густые брови, взъерошенные длинные волосы, спадавшие на плечи, выразительные - в 'драгоценных' украшениях - пальцы - все это всплыло в моей памяти, и я увидел его как живого. Благодаря ему я с поразительной легкостью постиг характер другого обаятельного плута, пришедшего к нам из средневековья - Джанни Скикки. Можно сказать, что мы оба пристально изучали портреты Франса Халса и кое-что позаимствовали оттуда для своего грима. Мы знали, что нам нужен тип тосканца-простолюдина, восприимчивого и лукавого, внешне смиренного, но весьма изворотливого.
- так Данте описал коварного флорентийца, который выдал себя за умершего человека и переделал завещание в свою пользу. Этот персонаж, едва намеченный в тридцатой песне 'Ада', вдохновил Джоакино Форцано на создание самого блистательного в истории оперного искусства либретто. Благодаря музыке, написанной несравненным Пуччини, это произведение стало подлинным шедевром.
Мое первое близкое знакомство с 'Джанни Скикки' относится к 1939 году. Римская опера дала тогда серию спектаклей в музыкальном театре Адрии неподалеку от Венеции. Партию Скикки исполнял Бенвенуто Франчи, и я наслаждался поразительно мощной трактовкой образа, звучностью средних и низких нот, изумительной окраской голоса, врожденным тосканским акцентом, а также его тяжелой походкой, когда он уверенно выходил на сцену. Все это не могло от меня ускользнуть, так как я (в то время начинающий певец) играл Бетто ди Синья, одного из тех неприметных людей, с кем обычно не церемонятся, бывшего самым бедным из родственников Буозо Донати.
Позднее, когда я сам приступил к работе над образом Скикки, мне необыкновенно повезло: я подружился с либреттистом оперы. Сколько же драгоценных впечатлений оставило в моей памяти общение с этим человеком. Однажды Форцано и я так увлеклись разучиванием партии, что перестали смеяться над шутками и остротами, которыми изобилует это произведение. Но стоило мне отметить это, как последовал резкий ответ остроумного тосканца: 'Наша работа должна быть серьезной. Пусть другие смеются и получают от этого удовольствие'. Как верно сказано! Любой, даже самый забавный, анекдот становится плоским, если человек, рассказывающий его, сам покатывается от смеха.
В другой раз, по возвращении из зарубежного турне, я сообщил ему, что, выступая за границей, убедился в необходимости произносить заключительные слова оперы по-английски: 'Ну разве могли деньги Буозо получить лучшее применение!' Тогда смысл оперы становится яснее для публики. Форцано метнул на меня сердитый взгляд и сказал: 'Может быть, вам следовало еще и прикусывать язык, чтобы угодить этим варварам?' Он очень ревниво относился к своим произведениям, и горе было тому, кто позволял себе вольности. Чтобы добиться его согласия на малейшее изменение текста, мне приходилось пускать в ход все свое дипломатическое искусство и проявлять ангельское терпение. Когда наше сотрудничество подошло к концу, он не сказал мне ни слова, только улыбнулся своей обаятельной, 'скиккиевской' улыбкой. После премьеры у меня не было возможности обсудить с ним постановку, поэтому я не могу поручиться, что все мои идеи он принял со снисходительной благожелательностью. Но я вспоминаю о той улыбке и... надеюсь.
Форцано хотелось, чтобы исполнители как можно больше играли на просцениуме, - он считал, что в этом случае публика полнее насладится и самой комедией, и костюмами артистов. Поэтому певцы у меня как бы прогуливались по сцене. Занавес поднимался при полной тишине, открывая задник (практически сцену), на котором изображена одна из улочек Флоренции 1299 года, освещенная мягким сентябрьским солнцем.
В центре сидит Бетто ди Синья... Бетто ди Синья неповоротлив, на нем грязные, стоптанные башмаки и старый крестьянский картуз. Он робок, но глаза у него живые, как у хорька. Его движения замедленны и неуклюжи. И хотя Бетто не выглядит старым, он сильно сутулится. Позднее мы увидим, как при разговоре он растопыривает пальцы, будто помогая себе подыскивать нужное слово. Рядом с ним стоит клетка с двумя
