Это единственный вход в единственный подвал. Трогаю дверь ногой — поддается.
Намек на движение. Нажимаю кнопку вспышки. Будто бы успеваю прикрыть глаза. От вспышки не может звенеть в ушах, но кажется, что звенит. Тот, за дверью, парализован. Не стреляю, просто бью ногой. Отлетает.
Трудно смотреть сквозь лиловые пятна.
Простой рабочий свет фонаря кажется слабым.
— Ох ты, — говорит за спиной Гаврик. Еще некоторое время он будет видеть, а я нет. Не надо было использовать свет. Надо было просто стрелять. — Пан, их что… заморозили?..
Вижу. Люди стоят. По стойке смирно. Шеренгами. Не шевелясь. Терракотовые воины.
А где же пресловутые баллоны с газом, где взрывчатка?..
— Гаврик, держи дверь.
Вот баллоны. Красные и голубые. Еще и кислород… Они торчат из холмика пены, а рядом со всем этим делом (хорошая мина… делать хорошую мину при плохой игре — пошло еще со времен народовольцев) стоит молодой человек, почему-то знакомый мне, и держит в руке коробочку с антенной.
Он тоже был на рисунке? Проходил по какой-то ориентировке? Или просто на кого-то похож?.
— Возьмите у меня эту штуку, — говорит он, — а то у меня рука…
С руки у него капает кровь. А вторая висит неподвижно вдоль тела, локоть огромен и багров… И вдруг, пролетев по каким-то ассоциативным трассам далеко-далеко, я узнаю его. Но сначала — взрыватель. Перенимаю. Все, он у меня.
По рации даю сигнал: «Подвал взят. Нужны саперы».
— Терс? — наконец решаюсь спросить.
— Да. Здравствуй.
— Ты… один?
— Один. Я здесь последний. Пан, пока я в сознании, — пусть твой напарник отберет оружие вон у тех, справа. Скорее.
— Гаврик!
Но Гаврик меня не слышит. Он стреляет вверх, по нему стреляют в ответ, а я не могу помочь ему — у меня в руке взрыватель. Если ослабить давление на маленькую тугую кнопку…
— Терс, сделай это сам.
— Да… попробую…
Он идет, качаясь.
И я почему-то отчетливо понимаю, что если он упадет, всему придет конец.
В это время стена рушится, и в клубах кирпичной пыли возникают Павлик и Юра…
Я как в сонной одури. Хорошо кончается то, что хорошо кончается… Мои все живы.
Заложники тоже все живы, хотя и перепуганы. Они не помнят ничего… вернее, помнят только то, что им разрешено. Трое террористов взяты живыми, им тут же вкололи икурарин и наладили искусственное дыхание — на случай всяческих внедренных в подсознание программ. С ними поработают спецы из контрразведки: как раз прилетела их мобильная группа. Очень удачно прилетели, теперь все шапки достанутся им…
Брюзжу.
По часам день, по ощущениям — глубокая ночь. Сижу в тени на брезенте, передо мной нарезанный хлеб, миска земляники, сметана… Ничего не понимаю.
— Пан, я должен рассказать тебе кое-что… Терс бледен, даже синеват. Одна рука у него в бинтах, другая — в коконе. С ним Мишка, и вид у Мишки озадаченный. Если не сказать больше. Мишка умеет держать лицо, но сейчас ему не до этого.
— Пап, ты ничего? Ты послушай…
Я слушаю.
Год 2002. Зден
29.04. Около 14 час
«Девятый полк»
Когда я закончил свой монолог, они долго молчали. Потом Игорь, водя пальцем по колену, пробурчал:
— Значит, папаша родный отыскался… всего-то лет прошло…
— Так сложилось, — я пожал плечами. В локте от этого движения что-то затосковало.
— Да ладно, — махнул он рукой. — Все это плешь. Скажи-ка… папаша… вот что: то, что ты мне рассказал, — для меня не новость. Не детали, конечно, а основное.
Ну… стержень всего. Я твердо знаю, что вы есть, что вы действуете, примерно представляю — какие цели преследуете. Четкое ощущение, что мне об этом уже рассказывали. Не наяву, а как-то иначе. У меня и сны на эту тему были, и бред очень убедительный… Всунуть в меня эту информацию могла только колдунья Таня.
Так вот: зачем?
— По моей просьбе.
— Ну, а ты?..
— Для того, чтобы сегодня мне не пришлось тратить время, убеждать, доказывать недоказуемое…
— Именно сегодня?
— Да, ребята. Именно сегодня. Двадцать девятого апреля две тысячи второго года от Рождества Христова. Потому что именно сегодня — этой ночью — начнется то, о чем я говорил.
— Как — этой? — Игорь даже привстал. — Ты сказал: две тысячи двенадцатого…
— Они изменили реальность. Они специально изменили ее так, чтобы мы, вооруженные до зубов, встретили этих майя раньше, чем они навалятся на тот несчастный потерянный рай. Понимаете теперь?
Мишка стукнул себя кулаком в ладонь.
— Ты… дед… Ты хоть понимаешь, какие вы сволочи? Или… не понимаешь? — дышал он с трудом.
— Понимаю, — сказал я. — Я понимаю даже больше, чем стоило бы понимать… Те ребята дали клятву: вот все кончится, они убедятся, что их давний мир по-прежнему существует, — и тогда они соберутся все вместе и торжественно покончат с собой, чтобы не осквернять своим существованием… и так далее. И это при том, что почти все они искренне верят, будто действительно создают какие-то иллюзорные модели, малые миры, на которых отрабатывают методики… и что где-то в нетронутости продолжает существовать их старый мир…
— А на самом деле?.. — Мишка уже все понял.
— Да. Это как на магнитной ленте: запись поверх записи. Старую запись можно только помнить. Головой. Восстановить тоже можно… теоретически. Но это будет восстановленная запись.
— Поэтому ты здесь? — тихо спросил Игорь.
— В основном. Ну, и не привык прятаться за спины…
— Нет у меня к ним никаких чувств, — сказал Мишка. — Просто — плевать мне на них. Плевать, и все. Значит, ночью, да? Сегодня, да?
Я кивнул.
— Ладно, — сказал Игорь. — Ты, Миш, не горячись. До ночи еще много чего успеем.
Скажи-ка мне… папочка… две вещи я хотел узнать, а спросить не у кого было.
Вы ко всем серьезным событиям руку прикладывали? Или что-то происходило и само, в чистом виде?
— Этого уже не установить никогда, — сказал я. — В том-то основная сложность и состояла… — я не стал продолжать, вспомнив, как мы разбирались с Калугиным и Хиггинсом в сложных сплетениях причин- следствий: вот это точно наше, вот это вроде бы не наше, вот это явно не наше — но тогда чье?.. и так до бесконечности.
