— О чем ты говоришь! Это твой дом — живи сколько нужно! — рассмеялся Ал и хлопнул его по плечу.
По неказистому лицу Тессетена пробежала тень горькой усмешки.
— Нет у меня больше дома, Ал.
Танрэй исподтишка взглянула на нового знакомца, и Нат понял: с этой минуты все в их жизни изменилось безвозвратно…
Ал и Сетен вышли на балкончик, нависавший над круглым залом-гостиной. Ормона растерянно озиралась по сторонам в доме, который два года назад еще считала собственным:
— А где же моя любимая танцующая пара? Она стояла вон там, в нише… Сетен, где они?
— Ты о чем, да будет «куарт» твой един?! — удивился Ал.
— Я о статуе танцующих влюбленных, да не иссякнет солнце в сердце твоем, Ал. Разве ты не помнишь?
Сетен вмешался чересчур поспешно:
— Это я еще тогда, в суматохе перед отъездом, их уронил и расколотил… Два года назад.
Ее глаза широко распахнулись:
— Как?! И ты ничего мне не сказал?!
— Не хотел расстраивать…
— А! Помню! — вскричал Ал. — Помню я эту скульптуру! Это же были…
— Ну, довольно, нашли о чем поговорить! — перебил Тессетен, незаметно скользнув взглядом по комнате, будто боясь, что их услышат. — Поднимайся к нам, родная, мы тут готовимся к Теснауто…
Ормона сбросила плащ прямо под ноги и, роскошная даже в дорожном костюме мужского кроя, взбежала по лестнице. Она прекрасно знала, кто наблюдает за нею из маленького окошка напротив балкона, и ей тоже было любопытно посмотреть на ту, что смогла завладеть сердцем и помыслами Ала. И уже не только Ала…
Мужчины ждали ее в кабинете нового хозяина дома — Тессетен уже перестал считать родное жилище своим. По их мнению, то, чем они занимались, означало «готовиться к празднику». Ормона самостоятельно плеснула и себе, а затем, вскинув черную бровь во время пития, изучающее взглянула на Ала поверх края своего бокала.
— Отличное эйсеттское вино! — сказала она. — Я почти забыла этот вкус! Да, Ал! Когда же ты наконец познакомишь меня со своей попутчицей?
— А что ты так спешишь? — усмехнулся Тессетен.
— Кто, кроме нее, в этом доме осведомит меня, что принято нынче носить на Оритане? — она слегка подмигнула мужу, откровенно забавляясь тем тайным напряжением, которое он не смог вовремя стереть со своего лица во время ее обращения к приятелю. — Вижу, вас с нею он уже познакомил, — добавила она после ухода Ала.
— Откуда такая уверенность?
— Откуда такая заботливость… Ладно, неважно. Ты поговорил с Паскомом?
— О том, что мы нашли «куламоэно»? Нет, не успел.
— Мне казалось, это главнее, чем расшаркиваться с габ-шостерами и оберегать глупых дружков от неравного Поединка…
Еще тогда, в горах Виэлоро, она поняла, что Сетен ни за что не позволит другу детства этот самоубийственный Поединок с Дрэяном. Так и получилось: опередив Ала, ее муж вступил в разговор и пригласил гвардейца принять участие в их экспедиции. Он изобразил, будто они с Дрэяном давно знакомы, хотя видел его лицом к лицу впервые в жизни. Советник Корэй, присутствовавший при этом, благословил внука на поездку, и молодому габ-шостеру ничего не оставалось, как подыграть Тессетену.
— С габ-шостерами? — удивился Сетен. — Почему ты решила, что…
Ормона резко оборвала его вопрос:
— Потому что только габ-шостеры, а вернее сказать, самые радикальные из них — тес-габы[12] — сейчас развлекают себя преследованием северян на Оритане.
— Он гвардеец, Ормона!
— Что не мешает ему облизываться с черными мстителями, — задиристо дернулась она. — Да к вьюге и стуже твоего националиста, не о том речь! В машине у меня снимки и отчет, их надо передать советнику. Пусть решают в Ведомстве, выделят ли нам технику для расчистки пещеры с «куламоэно».
— Хорошо, сегодня после Теснауто я буду говорить с кулаптром…
Ормона смилостивилась и присела с повторно наполненным бокалом в просторное кресло под панно с изображением нежного рассвета в Эйсетти. Сетену померещилось, что он когда-то, не то в грезах, не то в иной жизни, уже видел ее, освещенную утренним солнцем, овеваемую теплым ветром, смотревшую на него ярко-синими глазами, и во взгляде том, чарующем и незабываемом, было столько любви, сколько он не видел от жены за всю их совместную жизнь. Она хотела, чтобы ему это померещилось, и она немало сил отдала сейчас ради этого. Все переворачивалось у нее в душе от воспоминания о том, как в ее «видении» в горах он смотрел на рыжеволосую жену Ала, которую Ормоне до сих пор так и не удалось разглядеть.
— Сетен…
— Да?
— Ты тоже мерзнешь на Оритане?
Не успел он ответить, как двери открылись, и Ал пропустил вперед себя невысокую молоденькую северяночку с пышными рыжими волосами и девчачьими конопушками по всему лицу.
— Танрэй, — представил ее Ал.
Та смиренно потупилась, чуть присела в приветственном поклоне и, здороваясь, произнесла традиционную фразу.
— И о тебе пусть думают только хорошее, сестричка, — беззастенчиво ее разглядывая, сказала Ормона.
Так вот ты какая нынче,
Не зная мыслей Ормоны, Танрэй улыбнулась и стала чуть раскованнее. Здесь все были много старше нее, и она чувствовала себя ученицей, попавшей в компанию взрослых и мудрых преподавателей. Да еще этот жутковатый друг мужа… Не таким она представляла себе Тессетена из многочисленных рассказов Ала! Реальность, на которую она налетела, в очередной раз ее разочаровала.
Ормона усмехнулась. Да, детка, реальность — штука жестокая, если ты еще этого не поняла.
— Ну что ж, мы едем? — воодушевленно потирая руки, спросил Ал, распаленный хорошим вином и предвкушением праздника.
Но поднявшаяся с места Ормона сделала протестующий жест:
— Сначала Танрэй устроит мне прогулку по одежным лавкам. За эти два года я потеряла всякие представления о том, что с чем носят в цивилизованных краях.
Девчонка радостно кивнула, вызвав у той кривоватую, но заметную лишь Тессетену усмешку, и обе они унеслись из дому. Ал с досадой хлопнул себя по бокам, догадываясь, что это надолго.
— Сдается мне, они подружатся… Разговоры о тряпках так сближают женщин, что не разлить водой.
Сетен нахохлился и, глотнув вина, чуть отвернулся на вращающемся стуле в сторону окна и пробормотал под нос:
— Да, да… Водой не разлить…
Пятигранный Храм возвышался в небе островерхой горой. Сумерки наступали на город, последние лучи закатного солнца касались граней Духа и Разума. Грань Воли (Сердца) уже уходила в тень, отливая багрецом.
Сегодня в Эйсетти съезжались со всего Оритана: заканчивался последний год эры под сенью
