всякая улыбка — индикатор доброты. Леонид Васильич их чувствовал удивительно точно. А на всякий случай проверял еще и часами. Заиграют или нет? На солиста Сережу они отзывались охотно, а при виде Джоконды молчали. Мол, какая-то не та у нее улыбка, себе на уме… И вообще, надо сказать, по-настоящему добрых улыбок было немного. Может, одна из десятка… Но зато есть портрет… его даже пришлось повесить подальше, за шкаф, потому что вблизи от него часы играли не переставая… Показать?
Мы снова вместе сказали «ага» и спустили на пол ноги.
Недалеко от двери стоял повернутый боком шкаф. Он отгораживал в комнате просторный угол. Ян Яныч поднялся со стула (почему-то поморщился при этом), шагнул за шкаф, в тень, и сразу вернулся с желтой деревянной рамой. Длиной она была больше, чем полметра, а шириной — с большую книгу. То есть не шириной, а высотой. Потому что в раме, под стеклом, были расположены рядышком три портрета. Легкие черные штрихи на сероватых листах. Ян Яныч приблизил портреты к нам. Солнце высветило рисунки.
Часы заиграли…
На портретах был один и тот же мальчишка. Только с разными выражениями лица. На левом он задумчиво слушал морскую раковину, на правом смотрел вдаль, слегка приоткрыв пухлогубый рот (вроде как Лёнчик Арцеулов на снимке). А на среднем — он улыбался. Не просто улыбался, а сиял! Сиял радостью, словно перед всеми распахивал душу: «Мне хорошо и пусть вам будет так же хорошо!»
Он был живой! Живой на всех трех рисунках, а на среднем — особенно. Я и Чибис засмеялись ему навстречу. Похоже, что в нас отозвался такой же механизм, как в часах…
— Это кто? — весело выдохнул Чибис.
Ян Яныч утвердил раму на столе, прислонил к тяжелой подставке глобуса. И тогда сказал, обернувшись:
— Это Агейка Полынов. Он жил в нашем городе давным-давно, в середине девятнадцатого века… Славный парнишка, да?
Деревянная резьба
Да, он был удивительно славный… Курносый, с растрепанными волосами, с большими конопушками на переносице и щеках, с дыркой на месте выпавшего зуба, с длинными «растопыренными» ресницами. А главное — эта его улыбка. Вот-вот рассыплется по комнате Агейкин смех… Но… ведь в самом-то деле давно нет Агейки на свете.
Эта мысль придавила мою радость, как холодная ладонь. Вдруг показалось, что здесь какой-то обман. Я не подал вида и, кажется, даже улыбаться не перестал. Но голос мой прозвучал ненатурально:
— А кем он был потом? Ну, когда вырос… этот Агейка…
Ян Яныч пальцами с желтыми ногтями прошелся по верхней планке рамы. Сказал, глядя на часы (а они все играли — тихонько так, не назойливо):
— Никем… Он умер от простуды, когда не было ему девяти лет. Вот и остался таким на веки вечные…
— Жалко… — вздохнул Чибис. Но будто не всерьез, а так, из вежливости. А всерьез он думал, наверно о другом (так же, как я): о том, как обидно, что все люди когда-нибудь умирают…
Ян Яныч резко повернулся к нам:
— Я знаю, почему вы затужили… Да не спорьте, я же вижу. Жаль Агейку, жаль себя, жаль всех людей… Но подумайте: ведь он жил! Он так хорошо улыбался. И оставил свою улыбку на радость многим людям. Это как звезда. Вспыхнула за миллион световых лет отсюда и сгорела. А свет от нее идет к разным мирам. Значит, для них она есть… И этот пацаненок есть для нас…
Где-то я уже слышал похожие рассуждения, и слова Яна Яныча не очень-то меня утешили. Чибиса, видимо, тоже.
Чибис проговорил с заметной хмуростью:
— А разве рисунки эти сделаны в ту пору, когда он жил? Или сохранились фотографии?
Ян Яныч сказал недовольно:
— Какие в то время фотографии? То есть, были уже аппараты-сундуки, но кто стал бы снимать мальчонку с окраины, сына церковного сторожа… И рисунки эти — современная работа…
— Но тогда, — дотошливо спросил Чибис, — откуда художник знает, каким этот Агейка был по правде?
Ян Яныч, похоже, слегка рассердился. По крайней мере, свел брови. Сказал, глядя мимо нас:
— Есть такое свойство: интуиция мастера. Она не подводит настоящего художника. И кроме того… мы же говорили, существуют в мире разные энергетические поля. Может, есть и такое, которое передает подсказки о прошлом…
Я готов был согласиться. Очень хотелось думать, что маленький Агейка был именно таким. И Чибису, наверно, тоже. Потому что он примирительно кивнул:
— Тогда конечно…
Ян Яныч снова устроился на стуле и повернулся к нам (а часы продолжали позванивать колокольчиками).
Уже другим тоном, оживленно, Ян Яныч разъяснил:
— Есть два доказательства, что Агейка Полынов был именно таким. Во-первых, часы. Они не отзываются на самый хороший рисунок, если он не повторяет облик живого человека. А еще — была деревянная маска. Леонид Васильич, когда увидел эти рисунки, сказал сразу: «Батюшки, да это же в
