Листа и днем пошел смотреть рояль. Мы поднялись на сцену, и он сразу сыграл глиссандо из «Альборады» Равеля — но как! Я спросил, будет ли он играть это сегодня.
— Нет; три сонаты — Шопена b-moll, Шумана fis-moll и Листа.
Какой это был концерт — нечего и пытаться рассказывать!
Целой гурьбой провожали мы Гилельса до гостиницы по темной и тихой улице. Вдруг из окон большого дома раздались звуки Третьего концерта Рахманинова. Там жила моя ученица, которая, быстро вернувшись с концерта, ждала момента, когда он пройдет под ее окнами, — и включила запись — громко, на всю улицу!
— Это в Вашу честь, Эмиль Григорьевич! — сказал я ему.
Он задумался, будто вспоминая что-то, и вскользь заметил:
— А ведь я играл и Четвертый концерт…
— Я знаю.
Потом речь коснулась Шумана, в связи с только что сыгранною сонатой.
— Я играл и Вторую сонату, — невзначай сказал он.
— Я знаю, Эмиль Григорьевич.
— И с обоими финалами, — добавил он, имея в виду Presto passionato.
— И это знаю.
Он, по-моему, был удивлен этими невероятными познаниями.
Прошло недели две. Я в очередной раз приехал в Москву, и — какое совпадение! — в Большом зале — его концерт. Но получилось так, что на концерт я попасть не сумел, несмотря на все предпринятые шаги. Проболтавшись весь концерт в раздевалке, пошел прямо за кулисы; очутившись в конце длиннейшей очереди, наконец, добрался до него.
— Вы в Москве? — удивился он.
Я протянул ему взятую с собой книгу о нем Хентовой — первое, очень эффектно выглядевшее издание. Открыв ее, он быстро написал под портретом: «В память о наших встречах милому Грише Гордон на память, с наилучшими пожеланиями.
18/Х 61. Эмиль Гилельс».
Потом спросил:
— У Вас есть мой телефон?
Мне показалось неудобным при таком количестве народа возиться с записыванием номера, и я сказал, что могу легко узнать его.
— Позвоните мне, когда будете играть; я хочу знать, как Вы играете.
Это было сказано тоном, не терпящим возражений; это был почти приказ. Я пришел в ужас. Оставалась одна надежда: может, он сказал, что называется, для красного словца — и забудет… Но он настойчиво повторял мне это каждый раз, когда я приходил к нему в артистическую.
…Что было делать? Отступать некуда, — и однажды, за несколько дней до своего концерта, я позвонил ему. Легко сказать — позвонил! Прежде всего, необходимо было раздобыть номер телефона, что непредвиденно оказалось делом почти безнадежным. Мои расчеты не оправдались: те, у кого я спрашивал, телефона не знали. Но кто-то надоумил: имея адрес — а я его узнал — в справочной можно получить телефон — так называется: телефон по адресу. Звоню в справочную:
— Скажите, пожалуйста, можно по адресу узнать телефон?
— Какой адрес? — привычно спросил женский голос.
Я назвал.
— Одну минуту, — обнадеживающе прозвучало на другом конце провода.
Через порядочную паузу голос произнес:
— Такие телефоны мы не даем, — и трубка повешена.
Как быть?! Благо, пришел в голову еще один вариант, который сработал.
Но мучения на этом не кончились — предстояло самое трудное: полдня ходил вокруг телефона — и, наконец, решился… Все-таки в глубине души я не верил, что он придет, да и, скорее всего, он был где- нибудь на гастролях…
К телефону подошел он сам. Я что-то пролепетал и в ответ услышал: к сожалению, его не будет в Москве, он уезжает с концертами в Горький. На том разговор закончился. Должен сказать, что такого облегчения я не испытывал никогда.
Гилельс приезжал в Брянск еще, но меня там уже не было. В Москве же, приходя к нему в артистическую, я испытывал настоящее счастье, видя его рядом… Он бывал очень разным: внимательным и рассеянным, дружелюбным и отчужденным; это зависело, конечно, от того, был ли он доволен концертом, — только что отзвучавшая музыка еще долго не отпускала его…
Но вот однажды я пропустил концерт: лишние билеты спрашивали чуть ли не от Никитских ворот, и все мои ухищрения ни к чему не привели. Я был в отчаянии и, вернувшись домой, написал ему письмо — какое можно написать только в молодости… Отправил.
Прошло месяца два — получаю глянцевую цветную открытку с внутренним видом какого-то собора; на почтовом штемпеле — «Париж». Читаю и не верю сам себе:
С тех пор почти к каждому Новому году — не будучи в Москве — он присылал поздравительные открытки, а когда я женился — то нам обоим.
Осенью этого же года в Москву приехал лейпцигский «Гевандхауз-оркестр», дирижер — Курт Мазур. 20 сентября в Зале им. Чайковского они играли, помимо пьесы современного немецкого композитора, Первую симфонию Брамса и Пятый концерт Бетховена; солист Гюнтер Кооц.
Я пошел.
Вдруг в антракте сталкиваюсь лицом к лицу с Гилельсом. Мы вместе выходим из зала в фойе.
— У Вас есть проигрыватель? — осторожно спрашивает он.
— Есть, Эмиль Григорьевич.
Замерев, я ждал, что будет дальше.
— Я хочу дать Вам кое-какие свои пластинки.
— Они будут в полной сохранности! — заверил я.
— Нет, я хочу подарить их Вам, — с какой-то укоризной за мою недогадливость сказал он.
Мы стояли как раз под большим его портретом. Он говорил об As-dur’ной Сонате Вебера, о том, как любит ее.
— Она сыграла очень большую роль в истории музыки.
Узнавая его, люди почтительно обходили на значительном расстоянии нашу «группу».
На скорую передачу пластинок рассчитывать не приходилось — слишком он был загружен; но все- таки обещал же…
Неожиданно — это было всегда неожиданно! — зимой были объявлены два его концерта: 3-го января — Первый концерт Чайковского с Евгением Светлановым и 5-го января — сольный: Моцарт, Шуман, Прокофьев. В последний момент — редчайший случай! — Гилельс изменил программу, и на афишах значилось лишь одно имя — Моцарт. Загадочность такой перемены только подогрела и без того огромный ажиотаж вокруг этого концерта.
На симфонический я кое-как проник; на сольный же никакой надежды не было, — и за кулисами, после концерта Чайковского, я вынужден был сказать ему:
— Эмиль Григорьевич, у меня нет билета на послезавтра.
Народу было битком: люди подходили к нему, обнимали, висли на нем, с кем-то он отошел в сторону, — и на мои слова не обратил ни малейшего внимания.
В день моцартовского концерта я с утра ждал каких-нибудь известий: все-таки, бывало иногда — кто-
