Я и выложила. Он долго смотрел на снимок, а сам тем временем размышлял. Сидел молча и смотрел в одну точку, сквозь фотографию, куда-то в себя. Думай, Леня. Крепко думай.
— Откуда это у тебя? — наконец спросил он, и голос его нисколько не изменился. В нем сквозили все те же беспечность и веселье.
— Прошу тебя, давай не будем играть в кошки-мышки. Все равно тебе не отвертеться.
— Да о чем ты? — вскинул брови Леня Ковальчук, демонстрируя полное недоумение.
— Об убийстве твоей бабушки Делун Ксении Даниловны.
— Ты что-то путаешь.
Леня аккуратно положил передо мной фотографию, вероятно, заботясь о том, чтобы мне не пришла в голову мысль, будто он хочет разорвать ее на мелкие кусочки.
— Фамилия моего отца — Ковальчук, как ты догадываешься, — язвительно промолвил он наконец, намекая на нашу многолетнюю учебу в одном классе. — Его родители живут на Украине, и я их за свою счастливую жизнь ни разу не видел. Девичья фамилия матушки — Голубкина, но она воспитывалась в детдоме и своих предков не знала. Так при чем тут некая Делун? Мне показалось, или это на самом деле тот самый случай с ротвейлером, о котором ты мне недавно рассказывала?
«Счастливая жизнь». Эти слова прозвучали с горечью и насмешкой. В глубине души Леня Ковальчук был очень несчастен. Как мне пробить бетонную стену, которую он возвел перед собой? Наверное, это невозможно. А Ленька так похож сейчас на Геннадия! Тот же пренебрежительный и колкий тон и полная уверенность в своей неуязвимости. Вот только, Леня, твоего двоюродного брата Геннадия было кому выгораживать. А кто заступится за тебя? Некому.
— Когда-то я тебя любила, — почему-то вдруг сказала я и бросила на Леню долгий пронизывающий взгляд.
Он быстро вскинул на меня изумленные глаза. А потом покачал грустно головой и возразил:
— Нет, ты не любила меня. Тебе просто было меня жаль.
Я вспомнила слова старичка-преподавателя ПТУ номер 76, который рассказывал о том, как всем было жаль Елизавету Голубкину, мать Лени. А Леня не хотел, чтобы его жалели, и в его взгляде сейчас читался вызов, смешанный с презрением.
Тогда, одиннадцать лет назад, он был гордым. Орлиный взгляд, вздернутый подбородок, плотно сжатые губы. Очень плохо одевался, вечно ходил голодным, но терпеть не мог, когда его начинали жалеть. Постепенно это переросло в комплекс, в навязчивую идею, в фобию. Он смотрел на людей и читал в их глазах жалость к себе. Читал то, чего не существовало на самом деле. Поэтому у нас ничего не получилось. Любви не вышло, он оттолкнул меня.
— Я никогда, слышишь, никогда тебя не жалела. Ты мне нравился, потому что был сильным и смелым, презирал тупиц и стоял за справедливость. Мне было плевать, во что ты одет и что твои родители не могли купить тебе даже тетрадей к первому сентября. Для меня существовал лишь Леня Ковальчук, которого я любила.
Сама не заметила, как выплеснула все наружу. Казалось, все было так давно. Никаких переживаний и в помине не должно остаться. Но, как только я услышала из уст Леонида несправедливый укор в том, что я его жалела, все угасшие чувства всколыхнулись, как водная гладь при резком порыве ветра.
Он сидел ошарашенный. Хотел и не мог поверить моим словам. Наконец вцепился руками в волосы.
— Мне было стыдно… Я не хотел, чтобы ты знала, где и как я живу… Это было ужасно.
Я понимала — теперь он скажет все. Не нужно только торопить, перебивать. Нужно одно — выслушать. По возможности спокойно. Но спокойно, к сожалению, не вышло.
— Мать все время пила… Тот, кто не пережил подобного, никогда меня не поймет. Мне было десять лет, и я сильно любил свою мать. Я валялся у нее в ногах и умолял: мама, не пей, ты мне очень нужна! Она обещала. Я бросал с балкона бутылки, которые находил в туалетном бачке. Она не сердилась, но все равно находила, где взять спиртное и с кем выпить. Отец тоже боролся с ее пьянством, как мог, но не выдерживал и составлял ей компанию. Слишком слабовольным и мягкотелым он был.
Лицо Леонида сделалось пунцовым, руки дрожали. Несколько раз в кабинет заглядывали люди, и Леня закрыл дверь изнутри на ключ.
— «Где-то есть женщина, которая меня бросила. Если бы этого не произошло, я жила бы в семье, где есть хотя бы один родитель. Мне бы дарили подарки на день рождения и целовали на ночь. Я бы поступила в институт и знала, чего хочу от жизни». Так мне говорила моя мать. Она все время говорила одно и то же. В конце концов я возненавидел женщину, которая ее родила. Когда хоронили мать, я стоял на кладбище, запорошенный с ног до головы снегом, и твердо знал, кто виноват в ее смерти. И я тогда пообещал наказать виновного. Наказать страшно.
Я сидела и не двигалась. Боялась шелохнуться, чтобы случайно не спугнуть и не прервать поток Лениных слов, в которые превращался крик его души.
Начиная с четырнадцати лет Леня работал. Мыл машины, разносил телеграммы, но больше всего ему нравилось выгуливать и расчесывать соседских собак. Эту работу ему доверяли особо занятые, обеспеченные граждане. Многие чужие питомцы были привязаны к Лене не меньше, а порой даже больше, чем к хозяевам. За уход за собаками он тоже получал маленькие, но деньги. Леня до сих пор был уверен, что я этого не знала. Но я знала. Заработанных им денег как раз хватало их семье, чтобы не умереть с голоду, так как всю зарплату отца, который работал каменщиком на стройке, родители успешно пропивали. Как раз тогда, когда по жалобам соседей чету Ковальчук решили лишить родительских прав, умерла Лёнина мать. Отец Лени одумался и попробовал завязать с зеленым змием. Получилось, но ненадолго.
— Было непросто, но я отыскал свою бабку. Но прежде бросил все силы на то, чтобы закончить институт и заняться любимой работой, чтобы доказать и себе, и всем остальным, что я человек не третьего сорта.
Леня посмотрел на то, как я качаю головой, и добавил:
— Тебе никогда этого не понять, ведь ты жила в достатке.
— Для меня тогда ты был образцом мужчины. И я долго еще сравнивала всех остальных с тобой.
Его буквально поразили мои слова.
— Почему ты не сказала мне этого тогда? — упавшим голосом проговорил Леня. — Если б я только знал, что ты так думаешь…
— Не думай, что только один ты гордый.
Иногда достаточно пары слов, чтобы люди поняли друг друга. Но эти слова мы двое не решились тогда в юности произнести.
В кабинете повисла тишина.
— Скажи, неужели тебе ее совсем не было жаль?
Он с полуслова понял меня. Да, это было его больным местом. Леня вздрогнул, как будто его ударили.
— Терпеть не могу этого слова! Я не умею жалеть, запомни это! Отучился в детстве!
— Неправда, — спокойно и твердо возразила я. — Ты постоянно себя убеждал в этом, но это неправда.
Леня, кажется, был готов накинуться на меня. Он заставил себя поверить в собственное хладнокровие и безжалостность. А я с такой легкостью развенчивала сейчас все то, что он внушал себе долгие годы. В данный момент я выполняла роль ассенизатора его души. Как мне казалось, чистка проходила успешно.
— Хорошо. Я расскажу тебе, как все было, чтобы ты убедилась в обратном.
Для подкрепления бравады, Леня легким движением закинул ноги на стол и закурил.
— Я следил не только за Ксенией, но также изучил жизнь ее сыновей и внуков. Очень было интересно увидеть, как она общается со своими родственниками. Я видел ее холеных сыночков, и чувство обиды за собственную мать достигло апогея. Вырастила же она их. Поставила на ноги, дала образование. Почему же мою мать, как кутенка, подбросила в казенный дом и даже ни разу о ней не вспомнила?
Я могла бы опровергнуть последние слова Лени, вспомнив о желтом листке бумаги с жирным знаком вопроса, поставленным рукой Ксении Даниловны, но не стала этого делать. Вспоминать-то Ксения вспоминала, да что толку?
— Кстати, я общался со своим дедом — Голубкиным Сергеем Яковлевичем. Он еще жив. Разыскал я
