поручик, – если уж везет, то везет во всем, а если нет – то и масть не поможет.
– Сегодня фортуна к вам, видимо, не благоволит, – заметил ротмистр, кладя направо бубнового валета.
– Черт, – выругался Мишель, бросая проигравшую карту под стол, – действительно, не идет игра…
Он встал, Жемов спокойно собрал лежащие перед ним ассигнации и жестом пригласил следующего игрока. Мишель отошел к окну, достал из кармана портсигар и вынул тонкую черную сигарку. Закурил от свечки, выпустил струю ароматного дыма и рывком расстегнул ворот мундира – в комнате все еще было душно.
– Не расстраивайся, – подошел к нему Анатоль Теплицкий, – говорят, не везет в карты, повезет в любви!
Мишель скептически усмехнулся:
– Что-то в последнее время мне в этом тоже не везет. Наверное, потерял где-то я свою удачу… Как с Кавказа перевелся, так не идет дело: и в карты проигрываюсь, и в любви получил отставку.
– Ты имеешь в виду свою обоже, Алину Иваницкую? Так у тебя с ней все вроде бы было хорошо…
– Было, – сквозь зубы сказал Мишель, гася сигарку о подоконник, – а теперь нет. Не поверишь, Анатоль, она мне с кем-то изменяет!
– С чего ты взял?
– Позавчера после спектакля зашел к ней, как всегда, в уборную, чтобы пригласить к Максим, а она и говорит: 'Не могу сегодня, Мишель, устала очень, давай лучше завтра…' А вчера узнал от горничной, что после моего ухода Алина быстро собралась, села на извозчика (он уже ждал у подъезда) и была такова. Где провела вечер, никто не знает, но вернулась к себе почти под утро. Вот я и хочу выяснить, к кому Алина ездила, а потом вызвать мерзавца на дуэль и пристрелить.
– Тебе нельзя, Мишель, – рассмеялся Теплицкий, – если узнают о дуэли, мигом отошлют обратно на Кавказ.
– Тогда просто набью наглецу физиономию, – решительно заявил Романов, – это-то мне можно?
– Конечно, – согласился Теплицкий, – только стоит ли? Ведь все смеяться станут – Мишель Романов подрался, как извозчик, из-за какой-то танцорки! Брось, забудь про Алину. Вокруг столько хорошеньких девиц, глупо переживать из-за одной.
– Ты не понимаешь, Анатоль, – вздохнул Мишель, – я ее, кажется, люблю…
Теплицкий внимательно посмотрел на Романова и предложил:
– Может быть, пойдем, прогуляемся, все равно тебе здесь делать нечего – все уже спустил.
– Пожалуй, – согласился Мишель.
Приятели вышли на улицу, морозный воздух после душной комнаты был особенно упоителен, а черное бархатное небо над головами сияло тысячами звезд. Вдоль Итальянской улицы горели газовые фонари, под их светом снег сиял разноцветными искрами.
– Хорошо-то как, – вздохнул Теплицкий, – просто как в рождественскую ночь.
– Подмораживает, – поежился Романов и запахнул шинель поглубже, – завтра, наверное, на разводе заледенеем…
– Ты лишен поэтического воображения, – возмутился Анатоль, – в такую ночь надо стихи слагать, а не о разводах в Манеже думать.
– Этим пусть мой кузен Константин занимается, – заметил Мишель, – а я вирши писать не умею. Пойдем лучше в дом, а то я уже замерз.
– Что ты хочешь, это же не Кавказ, – улыбнулся Анатоль, – кстати, ты уже обдумал предложение Шуваловского?
– А ты откуда знаешь про наш разговор? – удивился Романов.
– Мишель, – снисходительно произнес Анатоль, – я один из тех людей, о которых тебе говорил граф.
– То есть ты – заговорщик? – насторожился Романов.
– Ни в коем случае, – успокоил его Теплицкий, – если хочешь, я – контрзаговорщик. То есть тот, кто выступает против всяких революций и революционеров.
– И много вас таких?
– Поверь, предостаточно. Если я назову тебе фамилии (чего я, конечно, не имею права делать), то ты очень удивишься. Это все люди, обладающие властью и немалым влиянием.
– Но зачем вам я? – спросил Мишель. – Я в столице недавно, большого веса при дворе не имею…
– Нам важно одобрение всех членов царской фамилии, – сказал Анатоль, – только тогда мы сможем добиться нашей цели.
– И чего же вы хотите?
– Прежде всего – убедить государя отказаться от пагубных шагов, к которым его упорно подталкивают. По нашим сведениям, Лорис-Меликов подготовил записку, в которой изложил план неких политических реформ. По сути, это проект будущей конституции. Но согласитесь, Мишель, Россия к ней еще не готова. Попробуй-ка объяснить уездному предводителю, что его бывший крепостной имеет такие же права, как и он. Сразу же поднимется крик о дворянских привилегиях, дарованных еще при царе Горохе! Наши помещики и так весьма недовольны тем, что государь освободил крестьян, а тут еще конституция… Может произойти раскол общества, и тогда 1825-й год покажется детской шалостью. Я понимаю: Александр Николаевич уже не молод, он устал от дел, озабочен семейными проблемами. Так надо помочь ему, принять на себя груз ответственности за будущее России…
– А какая тебе, Анатоль, от всего этого выгода? – поинтересовался Романов.
– Абсолютно никакой, – спокойно ответил Теплицкий. – Пусть это звучит несколько высокопарно, но для меня интересы государства намного дороже личных выгод. Социалисты мечтают уничтожить мой дом, мою России, а я обязан ее спасти. В этом, наверное, и заключается мой интерес.
Молодые люди прошли немного, свернули с Итальянской на Садовую, остановились на углу. Романов достал еще одну сигарку, закурил.
– Может, махнем в Стрельню, к Картрин? – предложил он. – Нинель Шахова, говорят, чудо как хороша, поет – просто соловьем разливается, а уж как танцует…
– Пожалуй, – согласился Анатоль, – но как же твоя Алина? Разве ты не поедешь к ней сегодня?
– Нет, она весь вечер будет у своей кузины, Магды Войцеховской, поэтому я свободен, как юный корнет.
– Ну что ж, тогда в Стрельню, – решил Теплицкий, и молодые люди направились к саням, поджидавшим их у дома Жемова.
10 февраля, вторник
Зимний дворец
Александр Николаевич читал докладную записку, подготовленную графом Лорис-Меликовым. 'Я счел возможным, – говорилось в ней, – предложить Вашему Величеству воспользоваться этою минутою и завершить великие реформы Вашего царствования, остававшиеся еще не законченными и не согласованными между собою. Для чего необходимо предоставить земству и другим общественным и сословным учреждениям возможность пользоваться теми правами, которые даны им по закону, стараясь вместе с тем облегчать по возможности их деятельность. Земство – единственная живая общественная сила, могущая явиться для власти такою же несокрушимою опорою, какою являлось ранее, до освобождения крестьян, дворянство, и притом вполне благонадежною, так как большинство населения Империи составляют русские люди, искренно верующие в царскую власть. Вместе с тем необходимо дать печати возможность обсуждать различные мероприятия, постановления и распоряжения правительства с тем, однако, условием, чтобы она не смущала и не волновала напрасно общественные умы своими мечтательными иллюзиями. Также необходимо привлечь общество к участию в законодательстве и управлении страною в виде представительного собрания по образцу западноевропейского или бывших наших древних земских соборов…'
Александр Николаевич отложил бумаги и посмотрел в окно, выходившее на Неву. Слева, на стрелке Васильевского острова, прямо возле Биржи, горели сигнальные огни, обозначавшие путь для запоздалых ездоков. Справа мрачным силуэтом темнела Петропавловская крепость. Государь поднялся из-за стола и стал мерить шагами кабинет – от окна до двери и обратно.
Это была небольшая комната, расположенная в правом крыле дворца. Раньше ее использовали как малую гостиную, в которой царь принимал самых важных посетителей, но потом переделали в кабинет. В нем Александр Николаевич нередко засиживался допоздна, рассматривая различные указы, представления и постановления, и даже иногда оставался ночевать. Из кабинета можно было выйти на лестницу, ведущую на третий этаж, в комнаты княгини Юрьевской. Княгиня и дети, правда, в них уже не жили – вскоре после смерти Марии Александровны они перебрались в новые апартаменты.
Александр Николаевич очень любил этот кабинет – в нем хорошо работалось и спокойно думалось, ничто не отвлекало от мыслей. А подумать было над чем. В последнее время семейная жизнь государя совсем разладилась. Долгих шестнадцать лет он жил во лжи, являясь мужем сразу двух женщин – венчанной супруги, Марии Александровны, и гражданской жены, княгини Долгорукой. Шестнадцать лет он мучил их обеих…
Но вот, кажется, все уладилось – после смерти Марии Александровны (государь тяжело вздохнул и перекрестился) он наконец смог сочетаться законным браком с Катей. Однако опять все пришлось делать тайно, в присутствии только самых близких людей. Даже свою фамилию свою он дать ей не смог – жена осталась княгиней Юрьевской. Екатерина Михайловна была этим весьма недовольна и не преминула высказать свое мнение. Разумеется, не при всех, но позже, в их личных покоях.
Княгиня говорила обидные слова и, что самое печальное, возразить ей было нечего – она была абсолютно права. Сначала тайная любовница, потом тайная жена, а теперь вообще не пойми кто – вроде бы законная, венчанная супруга, но при этом ее положение при дворе все еще оставалось двусмысленным. Ни выехать, ни принять никого – сразу же за спиной раздается презрительный шепоток, а светские дамы так и норовят сделать вид, что не замечают ее присутствия. Наследник же, Александр Александрович, ненавидит Екатерину Михайловну…
Княгиня тогда говорила долго, нервно, заламывая руки и истерически всхлипывая. Ее лицо покрылось красными пятнами, а из глаз то и
