И он догоняет. И спотыкается о прозрачный шнур. Теряет равновесие, а чуть позже — и жизнь: я не отказываю себе в удовольствии выстрелить в него приготовленной для меня пулей.
Складывать трупы на временное хранение уже становится моей обыденной работой. Вот только место, пожалуй, стоит сменить. Вон тот заброшенный, покосившийся деревянный домик как раз подойдет в качестве фамильного склепа.
Да будет вам земля ежовым покрывалом…
Душ с дороги я в ту ночь принимать не стала.
Глава 7 ЛЮДИ ТИПА «ЖИВ»…
Спалось мне, сами понимаете, неважно.
Вопреки всяческим методам самолечения болел затылок, ныла рука. Заснуть я не могла очень долго и проснулась рано.
Ночью я продолжала стрелять в кого-то, с размаху бить в чьи-то прищуренные злые глаза и задыхаться под тяжестью огромных липких туш.
Потом тяжесть мгновенно исчезла, и я словно взлетела над серой печальной равниной. Подо мной медленно проплывала оцепенелая земля, жуткая в лившемся откуда-то сверху мертвящем фиолетовом свете. В ушах сначала шумел только ветер, а потом к его монотонной песне присоединился уже привычный голос:
И снова резко, без всякого перехода, я очутилась где-то в очень душном месте. Мне стало жарко, очень жарко, нестерпимо жарко! «Чен, — попросила я мысленно, — налей мне настоя твоих трав!» Но никто не ответил. Я позвала еще: «Алеша, у тебя пиво осталось? Плесни немножко!» Но и Лешка не дал мне напиться. Я снова обратилась к старому китайцу: «Учитель, ведь ты добавлял пиво в тесто, неужели не осталось нисколько?!»
Соленый пот заливал глаза, но не было сил поднять руку и утереться. О-о-о… Ох, как жарко…
Потом я еще долго-долго куда-то ехала в открытом автобусе по зимней дороге, промерзая до костей, а шофер в кепке, нехорошо ухмыляясь, оборачивался и ехидно подбадривал, картавя и обращаясь ко мне почему-то как к мужчине: «Ничего, ничего, батенька, надо потегпеть, а пгидет вгемя — так и жагко станет, да-с!» С этими словами ехидный водитель отворачивался и щелкал кнутом свой автобус, норовя попасть заодно и в меня…
Еще мне грезились клубы желтого дыма, поднимавшиеся над какой-то развалюхой. Я зачем-то входила в эту хибарку, и валявшийся в углу оборванец, тощий, как скелет, говорил, не открывая глаз: «Попробуй, деточка, косячок!» Я с отвращением пятилась и проваливалась куда-то во тьму…
А под утро мне приснилась старая-старая песня, слышанная в детстве:
Помнится, вчера, у Чена, я мысленно заглянула куда-то в небо, а вот теперь как будто гляжу туда снова и ищу ответа: где же Игорь?
И тут я наконец проснулась. Влажные волосы прилипли ко лбу, смятая простыня валялась у кровати…
Ни расширенный утренний комплекс, ни контрастный душ, ни погрешности в диете — за завтраком после каши умяла аж два шоколадных батончика с орехами — не помогли обрести хотя бы относительное душевное равновесие. Я не находила себе места.
Попробовала помедитировать у картины Ольги Кусковой (почти Кустодиевой!). Когда-то мы дружили вчетвером — Ольга, Галя, Марина и я. Мы трое довольно скоро забросили кисти и холсты, Оля же долго и с переменным успехом пробивалась в ряды «продающихся» художников. А потом ее творчество стало пользоваться спросом, и она уехала в Москву «за длинным баксом».
Оля писала необыкновенно поэтичные, хоть и несколько однообразные, картины. Многим — в том числе и мне — кажется, что, созерцая ее работы, можно что-то подправить в своей душе.
Но сегодня мне не удавалось погрузиться в цветные радостные миры.
Что же делать?
Спросим у верных друзей.
Кости подбодрили: 3, 28, 15.
«Желание непременно исполнится, но нужно еще немного подождать».
Ну что ж, будем ждать, когда мой бородатый клиент вернется из непостижимого и, честно говоря, не очень правдоподобного — прости, Чен Чжу! — «фань шу» (или «фань ши»? не помню…).
Меня выволокла из кухни какая-то непонятная сила, потащила в гостиную.
И я достала из дальнего угла книжного шкафа старые письма Олега.
Да что это меня все на князей тянет? Сначала Олег, потом Игорь.
Однажды я увидела эти листочки у Олега на столе во время очень напряженного нашего разговора. Он перехватил мой взгляд и сказал: «Ладно, бери, раз уж увидела. Это все равно предназначалось тебе».
И теперь я частенько перечитываю эти его послания…
«Ну вот и началось. Кажется, я все же сделаю, как задумал. Сейчас мне представляется, что получится хорошо. Я хочу написать тебе много-много писем. И когда-нибудь ты их прочтешь. Может быть.
Что на дворе? Ночь, естественно. Нам ведь с тобой сейчас не до сна, верно?
Лежал я вот только что, а в голове складывались строчки… Жалко, нет под рукой компьютера. Но не разучился же я писать авторучкой?!
Не пойму, хорошо мне или нет. Любовь, однако! Самое горько-сладкое чувство. И самое непостижимое. Для которого нет ничего невозможного.
Плохо, что я не могу тебе писать так, как принято: написал — отправил… Придется, как непризнанному гению, — в стол. То есть в файл. На магнитный диск.
Писать тебе вот так — судьба? Возможно. Однажды я не умер только потому, что на свете есть ты.
Я не сочиняю музыку, не снимаю кино. Может быть, эти строчки и есть мое земное предназначение? Фу, как высокопарно. Ты еще вспомни, что рукописи не горят (это я себе). Зашел недавно в дружественное издательство и увидел набираемые на компьютере машинописные страницы. Причем набираемые, видимо, давно и с отвращением. «Рукописи?» — спрашиваю. «Да, — отвечают, — не горят, сволочи!»
Эх, и штормит у меня в голове, правда?
…Ты помнишь, какое было у нас необыкновенное небо? Аквамариновая полоска на сине-черном. И огни города внизу… И фонарь в листве… И поцелуй… О-о-о, куда меня несет… Вот ведь странно: не думаю о
