успокоились густые блестящие ресницы, видимо обряд оживления возымел свое действие.
Костобоков опустился на корточки, осторожно взял ее невесомое запястье, пощупал пульс: ровный, с хорошим наполнением, и рука теплая. Притворяется? Сочувственный взгляд Костобокова подернулся хищной зеленцой: красивая, даже слишком.
Стараясь не дышать на млечную белизну ее шеи, следователь попробовал перенести девушку на коленкоровый диванчик в углу кабинета, где сам коротал ночные дежурства. Приятная женская тяжесть отозвалась сладостью у сердца, но девушка внезапно открыла ясные темно-серые глаза. По всей видимости она не вполне понимала, как оказалась в служебных объятиях довольно симпатичного парня в милицейской форме. Светлоглазый, как кречет, с белесой прядкой, приставшей к высокому красноватому лбу, что встречается лишь у настоящих северных блондинов, он смотрел на нее совсем не по-казенному. Костобоков поспешно отпустил свою мимолетную добычу.
— Извините, я, кажется… — Она смущенно одернула расшитый красной нитью подол, поправила косу.
— Главное, отчаиваться не надо. Север — места опасные, и люди там частенько пропадают. Трясины… Леса непроходимые… Опять же — лагеря. Матерые лагерники за фуфайку удавят…
Искоса поглядывая на девушку, Вадим Андреевич чувствовал, что его «зацепило». Открыв форточку и отвернувшись к окну, он закурил, чувствуя кирзовую грубость своих профессиональных утешений.
— Я сам родом с Севера, с Кемжи. Так у нас вот какой случай был: два мужика записались на промысел в Баренцево море. И пропали. Только через три года вернулись. Оказалось, штормом занесло их в Норвегу. За все годы — ни весточки, ни знака.
— Простите, но вы не знаете главного: Влад и Юра искали священный камень с Ориона, Алатырь- камень… — Она затихла смущенно и выжидательно.
Да… как же он сразу ее не раскусил! Эти пестрые тесемки в косе, петушки-гребешки, берестяной гайтан на шнурке, вышивка алым крестиком. «Камень с Ориона»! Ядовитый случай. Об этом лучше проконсультироваться у психиатра.
Видимо, уловив мелькнувшие в его взгляде испуг и брезгливость, какие вызывают у сородичей тихо помешанные собратья, девушка продолжила решительнее:
— Я умоляю вас, помогите мне хоть что-то узнать о них! Я знаю, что Влад жив! — Глаза ее полыхнули грозовым электричеством, как сигнальные бакены в непогожую ночь.
— Ну, это все меняет! — бодро сфальшивил Вадим Андреевич. — Камень с Ориона — это уже повод для настоящего расследования. А вот насчет Владислава Вавилова нельзя ли поточнее? Какие достоверные сведения есть о нем?
— Достоверных нет… только во сне почти каждую ночь вижу его… — На глаза девушки навернулись слезы, и она поспешно укрыла лицо ладонями.
Как всякий настоящий мужчина, Костобоков не выносил вида женского горя. Это было опасным симптомом в мироздании — плачущая женщина, а тем более такая!
— Ну, хорошо, хорошо, я постараюсь вам помочь. Но помогать буду не официально, а вроде частного детектива. После полугода розысков пропавшие негласно считаются погибшими. Но, повторяю, это ничего не значит! Вот только времени-то у нас, как назло, не остается — в конце месяца я передаю дела, так что придется заниматься расследованием во внеслужебное время… Кстати, что же это за камень такой, Алатырь, и какая от него может быть польза?
Гликерия задумалась, даже глаза потемнели.
— Юрка и Влад вели раскопки где-то на берегу Спас-озера. Северный берег его не изучен и нигде не описан, и Влад предполагал… — она замялась, — что именно там существует какое-то заповедное место, куда очень трудно попасть неподготовленному человеку, но именно там находится реликвия.
— Какая реликвия?
— «Камень заклят бел-горюч, что у края мира лежит».
— Ах вот в чем дело, «черные» археологи; два года без конфискации, как минимум… Само по себе дело опасное, а в сочетании с мистикой… Скажите, откуда у ваших друзей могли появиться такие странные намерения? Может быть, этому сейчас в университетах учат?
— Влад и Юра познакомились у одного замечательного старика, профессора Заволокина. В молодости Викентий Иванович тоже искал Камень. «Камень-Алатырь, никем не ведомый, под тем камнем сокрыта сила могуча и Силы той нет конца…»
«О, как все запущено-то…» — в мыслях заскорбел Вадим Андреевич, но вслух сказал:
— Отлично. Вот со старорежимного профессора мы и начнем наше частное расследование… — Через стол он протянул девушке свою визитку, которой немало гордился. — Однако, время… Вот мой служебный и домашний, звоните, буду очень рад…
— Хорошо, я обязательно позвоню вам. Спасибо, Вадим Андреевич…
Из высокого окна своего кабинета он видел, как она бежит через двор к стеклянному стакану проходной, налитому до краев синим отравленным неоном. Кто ей этот Влад Вавилов? Жених, ясное дело. В сердце больно кольнуло. Ему захотелось, чтобы его вот так же искали, выкликали по ночам, берегли, боясь расплескать, память о самой последней встрече…
Вадим долго смотрел на маленькую цветную фотографию Владислава Вавилова. Красивое, задумчивое, как на иконе, лицо. Тонкая огранка черт при общей добротной правильности. Вот только таких светло-русых синеоких икон Вадим никогда не видел. Впрочем, он не был знатоком в этом вопросе. Так-с, Вавилов Владислав, москвич, студент-филолог… Должно быть, и Гликерия тоже филологиня, знатно она его заморочила…
Дверь кабинета вкрадчиво подковырнули снаружи. Зажав каждым из десяти толстых согнутых пальцев фарфоровую, тоненькую, как императорская фрейлина, чашечку, в кабинет бочком, ввиду выдающегося дородства, протиснулся майор Исхаков. Это был сорокалетний мужик с неприлично горящим взором, сальной проседью в коротко стриженных волосах и валкой походкой крупного жиреющего хищника. Пережив кампанию борьбы с инородцами в следственных органах, он навсегда оставил служебное рвение и сегодня, как обычно, организовывал какой-то внеплановый офицерский кутеж.
— Андреич, чего свет не включаешь? Подгребай к нам, на пятый. Народ для разврата собран, «шампань-кампань», дамочки скучают.
— Я сегодня «в ночном», дежурю по Управлению, да и голова что-то побаливает…
На лбу Исхакова заиграли крупные бульдожьи складки, чашечки в руках обиженно звякнули.
— Ба-а-льной, говоришь, са-а-всем нэ хочешь! Ну, бывай здоров, дарагой!
Дверь за Исхаковым захлопнулась, и Вадим вновь предался своим невеселым раздумьям.
Последние года два-три капитан милиции Вадим Андреевич Костобоков жил словно по необходимости и даже ноги переставлял по привычке. «Резкий опер с Петровки» выдохся после трехмесячной командировки в воюющий регион. Издалека война казалась ему мужской, священной игрой. Тому, что он увидел в Чечне, имя было не «война», а «измена». Но он не стал думать о войне иначе, сохраняя жестокую уверенность, что врага надо бить в его логове, что сотворенное в горах вольное разбойничье племя, пролившееся на плодородную равнину дымной отарой папах, с неизбежностью Божьего промысла должно вернуться в родные ущелья. «Запомни, друг, если где-то щедрым потоком льется русская кровь, значит, это кому-нибудь нужно…» — так, кажется, говорил его единственный друг Валька, когда прощались и пили на посошок под рев вертолетных движков. Из Чечни вернулся другой Костобоков, рассеянно-грустный, бездеятельный, выхолощенный.
Все свое свободное время он посвящал глубокому, как январские сугробы, сну, убеждая самого себя, что ночь истории действительно наступила. И чем плотнее наседала жизнь, как задастый монгол при Калке, тем охотнее и быстрее он впадал в зимний, беспробудный анабиоз.
Терзая в прокуренных пальцах окурок, Вадим перечитывал худенькое досье второго пропавшего студента — Юрия Реченко. Этот был помельче: «белая косточка». Родился и жил в Петербурге. Потом МГУ, кафедра археологии… Ничего примечательного, кроме, пожалуй, одного… В графе особые приметы значилось: крупное коричневое родимое пятно на затылке, по форме напоминающее летящую птицу. Что и говорить, примета не броская… Костобоков аккуратно выписал адрес хирургической клиники, где работал отец Юры.
