наверное, землячка… Он хотел уйти, выбросить эту сцену из своего ликующего сердца. Но не смог…
Ярость белой молнией взорвалась перед глазами Вадима. Лицо его схватилось и отвердело, как сжатый кулак со стеклышками брызг-глаз между костяшками. Легко, как плюшевую игрушку, он приподнял за шиворот сидящего на корточках человечка, похожего на обитателя сухумского заповедника, и врубил удар в солнечное сплетение. Под рукой пусто екнуло. «Ич-ч а-р-ра…» — прохрипела над ухом золотозубая пасть, обдав запахом чеснока и мясной гнили. Вадим успел садануть крепыша под дых и в живот. Волосатый прыгнул на него сбоку, но Вадим развернулся и перехватил длинную мохнатую руку, зажавшую нож, вывернул и заломил за спину. Жидкое тепло залило бок, растеклось по животу. Не чувствуя боли, Вадим ударил ребром ладони в шею волосатого и понял, что слепнет, заваливается набок, в голове стучал поезд, перемалывая и дробя его мозг.
Подхватив тельце соплеменника, горцы исчезли. Женщина, очнувшись, вцепилась в решетку, тупо уставилась на кровь и завыла, как по мертвому. Так голосили на похоронах в ее родной деревне, так плакала в сумраке болот одинокая птица. В коридор неслышно вошла голубоглазая собака и принялась слизывать кровавую жижу с пола, подбираясь к телу. Женщина, просунув сквозь прутья грязную исцарапанную руку, пыталась оттолкнуть ее пасть.
Он не слышал, как обшаривали и выворачивали его карманы, как зачитывали над ним окровавленные документы: последнюю сопроводительную молитву. Мозг, размягченный наркозом, выплавлял яркие, как мыльные пузыри, видения и тяжелый и болезненно назойливый бред. Но этот мрачный сон был сейчас его единственной жизнью.
Сквозь давящую боль в животе он слышит: «…три дня без сознания… в сантиметре от печени…»
Он понимает, что невесть какими путями оказался в избе. Бабка Нюра держит на коленях пеструю курицу. Оглянувшись на окно, бабка испуганно шепчет:
— Куры-то «перед головой» кричат, вот опять, знать, покойник…
Сон оборвался внезапно. Он с трудом открыл тяжелые липкие веки: сквозь туман — нежное девичье лицо, плечи… Лика! Он смог дотянуться до ее руки и слабо пожать. Лика склонилась, целуя его в губы, прижалась к колючей, влажной щеке.
— Лика, радость моя, жар-птица… — спекшимися губами шепчет он. — Как ты нашла меня?
— Начальник милиции помог… Он сказал, что этих бандитов ищут и обязательно найдут, только ты не волнуйся, родной…
И снова забытье. Когда он очнулся, Лика вновь была рядом. Едва опамятовав, он заторопил Лику за фотографиями.
— Олененок, возьми без квитанций, на мою фамилию, и возвращайся скорее.
Рыжий карлик за стойкой-прилавком фотосалона «Дориан» был похож на внезапно состарившегося ребенка.
— Нет этих фотографий, забрали по квитанции.
Лика растерялась, заволновалась. Кто мог забрать их? Вадима обыскивали в милиции… Может быть, Гувер, начальник Спецотдела, тот, что помог ей найти Вадима…
Карлик махнул ручкой.
— Что, испугалась? Нет, их действительно забрали. Но там были такие интересные фотки, что я оставил для себя, наверно, фильм снимали? — Карлик вперевалочку ушел за бархатную кулису.
«Кажется, у него глаза были подведены, — с внезапным испугом подумала Лика. — Рыжий карлик появится перед самым началом битвы Рагнарек».
Карлик вынырнул из-под прилавка, помахал перед ее носом черным пакетиком.
— Ау-у, барышня…
— Скажите, а кто забрал фотографии?
— Господин Гувер. Слыхала о таком?
Фотографий оказалось немного — некоторые кадры были отпечатаны несколько раз. Наверное, хитрый карлик и себя не обидел.
— Знаешь, Вадим, милиция зачем-то изъяла наши фотографии. Кстати, этот Гувер, начальник спецотдела, помог мне разыскать тебя…
От неожиданности Вадим выронил фотографии:
— Лика, я все понял! Парни нашли, что искали, и за это их убили. Ты и Петр Маркович… Вам надо спрятаться. Охота уже объявлена.
— Нет, я никуда не уеду, Вадим. Ты поправишься, и мы найдем хранителей, мы пройдем путем Юры и… Влада. — Ее дыхание стало неровным, жарким. Его огненная Перуница, глупая, бесстрашная девочка, знала ли она, с кем собирается бороться?
— Лика, сейчас же поклянись мне, что уедешь и затаишься, как мышка, у бабки Нюры. Как только смогу, я сбегу из больницы и приеду к тебе. Обещай! А сейчас, — он посмотрел на светящийся циферблат «Ролекс-сигма», — скорее, не то опоздаешь на поезд.
Лика взяла половину фотографий.
— Не бойся за нас. — Она показала глазами на раскрытую сумочку, где лежал пистолет. Перед самым выездом на Север Вадим купил этот ствол «про всякий случай». Уезжая, он передал его Лике.
— Ты хоть пользоваться им умеешь?
— Не важно…
Она порывисто поцеловала его, подхватила сумочку, в проеме двери махнула рукой и исчезла. Некоторое время он лежал, закрыв глаза. Ее белая кофтенка высвечивала сквозь закрытые веки. Тревожась, он посмотрел на часы. Успеет…
Вадим еще раз потянулся к фотографиям: белый старец в длинном балахоне парил над вершиной небольшой сопки. Из поднятых ладоней выходили лучи света. Вот он появляется прямо из пламени костра, стоит, не касаясь земли, рядом с темным провалом археологической траншеи. Такие композиции легко получаются при монтаже наложенных кадров… Вот и все волшебство! Но, похоже, фотограф не учитывал объекта. Фотографируя все стадии раскопок, ребята засняли нечто вне кадра.
Ранение напомнило о себе слабой стонущей болью. Вадим спрятал фотографии под подушку, прикрыл глаза, положил руку поверх бинтов, и боль стала понемногу утихать. Болит — значит заживает…
Больничный дворик, густо засыпанный хлором и отцветшей акацией, был в этот час душен и пуст. Полуденное солнце спекало песчинки у войлочных подошв. Вадим Андреевич был обут в больничные «чуни» без задников. По песку, словно агатовые бусины, катались муравьи, капельки-живчики, нанизанные на единую нить и, несомненно, спаянные единой целью. Вадим рассеянно наблюдал их регулярную, как движения маятника, жизнь: художники строя, поэты порядка, рабы смысла, солдаты симметрии, монахи- воины, избравшие по своей воле путь коммунистического совершенства, утратившие на этом пути зрение, крылья, свободу и любовь…
Его философские раздумья прервал тяжеловесный господин, грузно опустившийся на другой конец скамьи. Черные матовые очки, как бессолнечные омуты, были повернуты в сторону Вадима. «В темные очки ад видать», — вспомнилась деревенская мудрость бабки Нюры. Редкостный чешуйчатый пиджак, невзирая на жару, охватывал круглые, как у гаремного мальчика, плечи и заплывшую жирком талию. Широкое, неопределенно изменчивое лицо, с трудно запоминающимися чертами… Пожалуй, лишь пунцовые женские губки слегка «украшали» его, и лицо это было бы почти смешно, если бы не было слегка страшным своей едва заметной недостаточностью. В руке тучный визитер кокетливо держал тросточку с камнем, ввинченным в верхушку вместо шишечки. Вадим поморщился, словно стронулась его рана, разбуженная острым стрекальцем, зашевелилась, потекла болью.
— Как здоровье, Вадим Андреевич? — деловито потирая ладони, осведомился незнакомец. Он снял свои вспотевшие черные фары. Глаза у него оказались карие, глубоко посаженные, словно вдавленные в пирог вишни. — Позвольте представиться — ваш куратор, — в потной мятой ладони мелькнул какой-то металлический жетон, — Махайрод Иван Славянович.
Вадим мысленно изумился столь редкостному псевдониму, сильно преувеличивающему хищность своего обладателя. На ископаемого тигра этот Махайрод явно не тянул, впрочем, как и на Ивана Славяновича.
— Чем обязан, товарищ Саблезубый, вашему участию в моей судьбе? — в тон ему светски отозвался
