Приехав в армию император в декабре 1812 г. объявил свое неудовольствие Посникову и сообщил, что «если в настоящее время он не налагает взыскания на главных зачинщиков, то только благодаря великому князю, которому он обещал это, и кроме того… Криднер, покинув армию, связал его своим недостойным и низким поступком». Батальонный командир Храповицкого получил армейский полк, «чтобы он, отличившись, мог оправдать… снисхождение» царя. Семеновцев возглавил Потемкин. Показательно, что Александр заявил, что расформировал бы полк, не глядя на то, что «это полк Петра Великого», если бы не указанные выше причины, и что семеновцам «много и много надобно служить, чтобы заставить… забыть происшедшее»[180]. Уже в марте 1813 г. в Польше полк провел учения в его присутствии. Царь остался доволен и, пишет Пущин, «сказал, что теперь нам прощает все, в чем перед ним провинились, поступив нехорошо с Криднером».[181]
На этот раз он прощать не собирался. Он так и не поверил в случайность этого мирного бунта. Правительство упорно искало следы подрывной деятельности. Обнаружить их не удалось, но убеждение в том, что она имела место осталось. Обвинение пало прежде всего на офицеров, которые якобы намеренно не мешали Шварцу истязать солдат с тем, чтобы вызвать скорейший взрыв, и которые открыто в присутствии солдат высказывали свое негативное отношение к Шварцу.
Волконский, разумеется, солидарно с императором прямо считал, что «полк погиб от ошибок» военных властей столицы и обвинял прежде всего Васильчикова и Бенкендорфа, начальника штаба гвардии. Если бы они действовали с самого начала иначе, дело окончилось бы мелким конфликтом. Закревский пытался защищать их, но весьма неуклюже. В ответ на заявление Волконского, что «несчастие полка произошло от того, что Бенкендорф потерялся на первом допросе», он писал: «Я не полагаю, что Бенкендорф потерялся… он, мне кажется, просто (!) не умел прилично действовать; он не знает достаточно русского солдата, не умел хорошо объяснять по-русски, и не знает какими выражениями (!) и какой твердостию должно говорить с солдатом, чтобы заставить себя понимать и повиноваться»[182]. Прекрасная характеристика! Осталось только выяснить, каким образом подобный человек оказался на должности начальника штаба российской гвардии. Реакция Ермолова, как обычно, была содержательна и точна: «Пречудесные проказы сделались у вас в Семеновском полку и справедливо огорчится Государь… Надлежало при самом начале, когда одна еще рота объявила неудовольствие, не выводя из происшествия никакой важности, командующему корпусом дать оклик роте и человек пять-шесть передрать розгами, хотя бы в число то попались и не самые виновные. Таким образом не
Семеновская история как бы сфокусировала основные проблемы армейской жизни того времени. Из них одна носит, так, сказать, методологический характер — проблема воинской дисциплины. Это вечный сюжет для всех армий. Каким образом следует добиваться повиновения? Как воспринимать подчиненных — как партнеров по выполнению долга или как сборище разгильдяев, которое нужно заставлять выполнять элементарные обязанности? Вопрос, повторим, непреходящий. Для России того времени он как будто был решен — после 1815 г. в армии воцарился аракчеевский режим (кстати, сам Аракчеев имел к этому достаточно косвенное отношение, но какова сила социальной репутации!). Однако картина, рисуемая источниками, сложнее, и вся мера этой сложности пока не очень понятна.
Вопреки нашим представлениям о жестокой дисциплине, которые стали общим местом в историографии (исключение — та же книга Вл. Лапина), в письмах Закревского постоянно звучит беспокойство о том, что дисциплина в армии падает.
«Давно замечено, что в гвардии и армии нашей поселилось бабство и странная мягкость, вовсе не приличествующие качества в войсках». Если сначала Закревский возмущение семеновцев относил только за счет жестокости Шварца, то затем мнение его меняется (притом без необходимости лицемерить): «Участь Семеновского полка решена довольно милостиво, но офицеры сего не заслуживают; они всему причиною и прежнее доброе или слабое правление. Вот единственная причина сего происшествия… Солдаты сего полка слабым управлением до того были доведены, что не желали исполнять свои солдатские обязанности без всякой на то жестокости. После сего чего бы ты мог от них ожидать?» — писал он Киселеву в декабре 1820 г. В мае 1821 г. он сообщает ему же, что «у нас по милости полковых и дивизионных командиров так часто бывают в полках гвардии происшествия, что пятую неделю пишем с фельдъегерями к Государю об оных. Воображаю, как ему приятно такие вести получать. По приезде Государю надо сим заняться и дружбу переменить на строгость, а любезность, с фальшивостью сопряженную, совсем истребить»[184]. Что имеется ввиду — понятно. В письме кн. Волконскому Закревский говорит, что офицеры семеновцы, видимо, высказывали недовольство Шварцем в строю при солдатах, подавая последним дурной пример «неуважения к начальству», а в итоге и сами не смогли на них воздействовать в нужную минуту. «Я не оправдываю и полковых командиров в гвардии: они излишнею деликатностию своею, мне кажется, распустили офицеров до того, что они не имеют вовсе уважения к начальству. Каждый гвардейский офицер (с последнего прапорщика начиная) почитает себя вправе рассуждать о всяком распоряжении начальства, осуждать оное и, сделав свои заключения по оному, развозить по городу со своими примечаниями». Таких «болтунов» нужно выписать в армию с тем же чином, объявив об этом в приказе по гвардии: «Сие тем более полагаю я нужным, что дух, ныне царствующий в Европе, сильно поражает слабые их умы и заражает их; они, напитавшись оным, первою обязанностию себе поставляют опорочивать все распоряжения и действия начальников и об оном говорить во всех собраниях». Однако причину Закревский видит не только в «духе времени». Отсутствие императора в столице стимулировало повышение чувства собственной значимости у петербургских военных властей. В январе 1821 г. он пишет Волконскому, что «дух единомыслия» в военной верхушке «исчез совершенно»: «Лица, которых мнения имеют большой вес в публике и влияние на умы, говорят против некоторых распоряжений корпусного командира. В сем участвуют и статские, не имеющие понятия о том, что значит военное непослушание… Не нужно вам говорить, сколько вредно такое разномыслие, особливо в отсутствие Государя, и что оно, внушая неуважение к власти корпусного командира, делает вместе с тем пагубное впечатление в войсках и в публике… Кроме весьма дурных следствий, особенно для службы, другого от сих невместных разговоров ожидать нельзя». В первую очередь Закревский имеет ввиду Милорадовича, военного губернатора столицы. Но и другие генералы ведут себя не лучшим образом. Так, за обедом у императрицы Елизаветы Алексеевны поссорились генерал Толь и граф Орлов-Денисов. Волконский совершенно справедливо писал: «Не поверите, как мне больно было слышать об истории, происшедшей за столом у Императрицы между генералами. Какой пример господа сии дают молодым офицерам, и можно ли до такой степени забыть уважение, которое обязаны они хранить к особе той, куда были приглашены…» Волконский занимает жесткую позицию, он хочет знать имена всех, кто больше других говорит «пустые вздоры и выпускает разные толки противу правительства… Лучше, чтобы потерпело несколько человек злых, нежели тысячи добрых и невинных»[185]. Закревский же был противником «наказания… по одним словам, без всякого доказательства», — это было бы «совершенно несправедливо и послужило бы не к исправлению других, а более к раздражению умов». В феврале 1822 г. он пишет Киселеву, что «если у нас есть много молодежи распущенной в войсках и потеряна дисциплина, то в сем никто более не виноват, как начальствующие войсками, которые не так служат, как
