Софья Перовская… А позже женщины-комиссары в кожанках, как бы стремившиеся своим поведением и одеждой уничтожить в себе женственность, победить природу во имя грядущей социальной победы. К сожалению, освященный официальной идеологией тип этот стал господствующим в общественном сознании, привел к существенным деформациям в жизни народа. 'Раскрепощение женщины', официальное равенство во многом оказалось фикцией и лишь дополнило тот круг обязанностей перед обществом, которые всегда исполняла женщина - мать, жена, хозяйка дома.
Но все-таки на протяжении всей российской истории сохранялся и другой тип женщин, который можно условно назвать 'женщиной сострадающей'. Ею двигала не только любовь как [21] сердечная привязанность, страсть, но любовь как жалость, потребность и обязанность жертвовать собой ради ближнего. За этим стояли и традиции русской жизни, когда женщина, оставшаяся без мужа, оказывалась никому не нужной, и непреложные святые законы веры и нравственности, между которыми не было разрыва. Все это и многое другое вместе взятое сделало обычным явлением русской жизни толпы женщин, бредущих по Владимирке вслед за партиями закованных в железа мужей. Они шли, чтобы разделить с ними ужасы этапов, ссылок и поселений. 'Пять недель,- пишет знаменитый протопоп Аввакум,- по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухледишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные, отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет да и повалится - кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: 'Матушка-государыня, прости!' А протопопица кричит: 'Что ты, батько, меня задавил?' Я пришол, - на меня, бедная, пеняет, говоря: 'Долго ли муки сея, протопоп, будет?' И я говорю: 'Марковна, до самыя смерти!' Она же, вздохня, отвещала: 'Добро, Петрович, ино еще побредем'.
'Ино еще побредем',- говорили бессчетное число раз женщины - жены и матери каторжников и ссыльных в разные столетия русской истории.
Все это мы должны помнить, размышляя о мотивах, которыми руководствовалась юная Наталья Борисовна, испившая горькую чашу страдания.
Остановимся напоследок на том, что произошло с семьей Долгоруких в тридцатые годы XVIII века, о чем Наталья Борисовна практически не пишет.
Ссылка в Березов была тяжким испытанием для вчерашних властителей России. И дело не только в бедности, к которой они привыкали с трудом, может быть впервые взяв в руки деревянные ложки и глиняные чашки. Семья была большая и, как я уже говорил, недружная. Ее глава А. Г. Долгорукий часто ссорился со старшей дочерью - 'порушенной невестой' Екатериной, приходившей в отчаяние при виде тех же убогих нар, на которых незадолго перед приездом Долгоруких умерла ее 'предшественница' - 'порушенная невеста' Мария Александровна Меншикова. Березов был краем света, и жилось там тяжело как узникам, так и их тюремщикам. Почти непрерывная зимняя ночь сменялась долгим днем короткого лета, чтобы следом за ним вновь пришла ночь. И люди - как ссыльные, так [22] и охрана и местные жители, отрезанные от России тысячами верст пустынного заснеженного пространства или болот,- нуждаясь в общении, собирались нередко за общим столом. В этом застолье было спасение от тяжести убогой жизни, но была и опасность: Долгорукие, не сдержанные на язык, во взаимных ссорах, уж конечно, не щадили власть предержащих, кляня Анну Ивановну и Бирона как главных виновников своих несчастий.
Российская жизнь без доносов ненормальна, и вскоре в Тобольск - сибирскую столицу, а потом и в Петербург полетели доносы. Поначалу власти ограничивались предупреждениями, а затем - это было уже в 1738 году - в ответ на донос таможенного подьячего Тишина прислали фискала, который, пожив некоторое время в Березове и даже подружившись с Иваном Долгоруким, вернулся в Тобольск. Вскоре оттуда - как следствие его доклада - в Березов был прислан указ отделить Ивана Долгорукого как главу семейства (его отец Алексей Григорьевич умер в 1734 году) от прочих Долгоруких и заточить в земляную тюрьму. В августе того же года Иван, двое его братьев - Николай и Александр, а также шестьдесят жителей Березова, имевших общение со ссыльными, были арестованы и вывезены под караулом в Тобольск. Начался сыск. Долгоруких ждала дыба. Показания, данные Иваном под пыткой, были столь серьезны, что по указу правительства его доставили в Шлиссельбург, куда в январе 1739 года стали свозить оговоренных им родственников - участников, а теперь - по сыскной терминологии - соучастников, знаменитых событий начала 1730 года.
31 октября 1739 года в Петербурге 'Генеральное собрание' из высших сановников государства, рассмотрев в течение одного дня дело, которое велось целый год, приговорило Ивана Долгорукого к колесованию, Василия Лукича, Сергея и Ивана Григорьевичей - к отсечению головы, другие Долгорукие наказывались тюремными заключениями неограниченных сроков. 8 ноября 1739 года под Новгородом, при большом стечении народа, князья Долгорукие были казнены. Ивана 'помиловали' - колесование заменили четвертованием. Его младшие братья - Николай и Александр - были отвезены в Тобольск, где им вырезали языки и наказали кнутом. Правда, Бирон, ставший регентом после смерти Анны осенью 1740 года, распорядился отменить казнь молодых людей, но сибирское начальство сообщило, что указ о помиловании опоздал, преступники уже наказаны и сосланы соответственно в Охотск и на Камчатку. Третий их брат - юный Алексей был приписан матросом в экспедицию Беринга. Суровая судьба ждала и сестер Ивана: [23] бывшая 'государыня-невеста' Екатерина была насильно пострижена в Томске, ее сестры Елена и Анна - соответственно в Тюмени и Верхотурье. Главный доносчик, чье писание дало ход всему делу,- таможенный подьячий Тишин получил повышение - стал в Москве секретарем, а также удостоился премии в шестьсот рублей, которую ему, согласно указу, было предписано выдавать в течение шести лет, так как 'он к пьянству и мотовству склонен'. Государство всегда трогательно заботилось о своих доносчиках.
Лишь в начале 1740 года Наталья Борисовна Долгорукая, оставленная на время следствия в Березове, узнала наконец о страшной судьбе своего мужа и его родственников. Ей позволили вернуться в Россию, куда она и отправилась вместе с детьми, родившимися в Березове: старшему - Михаилу - было восемь лет, а младшему - Дмитрию - полтора года. В день смерти Анны Ивановны - 17 октября 1740 года - она въехала в Москву, где ее крайне неприветливо встретили Шереметевы, и особенно брат, знаменитый богач Петр Борисович, унаследовавший практически все состояние отца.
Наталья Борисовна Долгорукая с огромными трудами поставила на ноги старшего сына Михаила и в 1758 году постриглась в одном из киевских монастырей. Там и жила она, известная как старица Нектария, вместе с младшим психически больным сыном Дмитрием, который в 1769 году умер на руках матери. Там она и написала 'Своеручные записки' и там же 3 июля 1771 года пятидесятисемилетняя Наталья Борисовна Долгорукая закончила наконец свой тяжкий земной путь.
Семейство же Долгоруких было возвращено из ссылки тридцатью годами ранее, когда к власти в конце 1741 года пришла Елизавета Петровна. А в ссылку теперь отправили их гонителей - Бирона, Остермана, Миниха. Вместе с сосланным в зимовье за Якутск бироновским сподвижником вице-канцлером М. Г. Головкиным добровольно отправилась его жена графиня Екатерина Ивановна Головкина, которая на уговоры императрицы Елизаветы Петровны остаться при дворе - Гловкина была статс-дамой - якобы отвечала: 'На что мне почести и богатство, когда не могу разделить с другом моим. Любила мужа в счастии, люблю его и в несчастии, и одной милости прошу, чтобы с ним быть неразлучно'. Новая императрица не возражала.
Все повторялось, и уже другие женщины брели по Владимирскому тракту вслед за своими мужьями.
Иная судьба и иные мемуары оставил после себя следующий наш автор - артиллерии майор М. В. Данилов. Читая их, мы видим мир XVIII века уже с иной, чем у предшествующих [24] авторов, жизненной и социальной позиции. Это взгляд солдата, честно прослужившего Отечеству всю свою жизнь, гордого сделанным им. На покое, в деревенской тиши он вспоминает прошлое, чтобы его потомки знали славные дела предка и не забывали его. Записки свои майор Данилов сочинял с любовью, основательностью и 'расстановкой'. Они начинаются с пространного генеалогического экскурса в прошлое рода Даниловых - дворян, ничем особенным себя не прославивших. Исторические изыскания мемуаристов, наполненные колоритными зарисовками быта помещиков, незаметно переходят к воспоминаниям самого автора, прожившего нелегкую жизнь рядового дворянина. Неспешное, хотя и не особенно
