стоит скамья, где вполне могут разместиться четверо. Повсюду фонари, как это обычно бывает возле театров… Юный зазывала то и дело выкрикивает: «Подходите, покупайте билеты!..»[8]
Понятно, почему Стендаль в 1817 г. сравнил комедии, называемые обычно «венецианскими» (написанные на венецианском диалекте и повествующие о жизни улиц и перекрестков), с «фламандской живописью, изображающей правду жизни и низменные нравы простонародья».[9]
Однако главное не в этом. В сущности, Гольдони ошибочно называют венецианцем. И сам он охотно поддерживает это заблуждение в умах своих читателей: «Мой род происходил из Модены, но сам я, как и отец, родился в Венеции. Мог ли я воспользоваться привилегией иностранцев? Не думаю»[10]. Однако отец Гольдони — уроженец Модены, сам он учился в Римини и Павии, женился в Генуе (почему он не взял в жены венецианку?), впервые испытал себя на театральном поприще в Милане, в юности много странствовал по всей Венецианской области, некоторое время занимался медициной в Удине, начинал адвокатскую карьеру в Пизе, долго жил в Парме, несколько раз (и все неудачно) пытался поставить свои комедии на сценах Рима, долгое время стремился попасть в Неаполь, восхищался Болоньей, городом, бывшим, по его словам, самым просвещенным во всей Италии, а также местом жительства его близкого друга, маркиза Альбергати Капачелли… Словом, жизнь его и карьера протекали в значительной степени за пределами Венеции. Разумеется, большую часть времени он проводит на севере Италии, неподалеку от города дожей, но все же не в самом городе, отчего его можно сравнить с танцором, исполняющим завораживающий танец вокруг женщины, которую он и боится и обожает одновременно, а главное, никак не может добиться ее расположения. А когда красавица наконец завоевана, восхищение быстро сменяется презрением, за которым следует расставание: в 1762 г. Гольдони уезжает в настоящую столицу — в Париж, город, которым он восторгается уже давно. В Венеции правительство отказывает ему в содержании, публика отрекается от него, враги начинают бешеную травлю[11]. Париж же, напротив, распахивает ему свои объятия: здесь он хорошо известен как либреттист и автор, чьи сочинения охотно переводят на французский язык, дабы оживить итальянскую комедию и создать пока еще не существующую итальянскую оперу[12]. От него ждут театральной реформы, и он решает оправдать ожидания. Два года он проводит вдали от Италии; за это время он выучивается бегло говорить на трех языках, все три культуры становятся ему близки. Жизнь его напоминает калейдоскоп: гостиницы, дороги, сюрпризы судьбы, встречи, смешение культур… В конце концов оказывается, что в общей сложности он проводит в изгнании тридцать лет.
«Голос мой звучит тихо, зато все, о чем я пою, правда»[13]: Гольдони всегда искал в театре истину, искал страстно. «Все в этой пьесе было взято из простонародной среды, но все было проникнуто правдой, известной всему свету», писал он о своей пьесе «Перекресток»[14]. Тем не менее он считает, что его венецианские комедии, созданные на основании подлинных наблюдений за разноликой жизнью маленьких
Единственная реальность, интересующая Гольдони, та, ради которой он меняет солидное ремесло адвоката на весьма ненадежное ремесло «наемного поэта», — это реальность театра со всеми ее тайнами и крайностями: над этой реальностью все еще властвует авторитет постоянного «репертуара» актеров- импровизаторов с их неизменными монологами, «лацци», жестикуляцией и костюмами. Считая, что такой театр уже не отвечает потребностям общества, Гольдони начинает театральную реформу, затрагивающую и драматургическую, и постановочную часть, и игру актеров. Однако высшей своей целью он ставит не столько театральную реформу, сколько создание в Венеции принципиально нового театра, в котором горожане не только узнавали бы себя, но и понимали, какими им бы следовало быть. Правдоподобие персонажей и положений интересует его с точки зрения назидательности. Исходя из выдвинутого им требования, истину нельзя подавать такой, какая она есть, то есть без прикрас, но тем не менее маска правдоподобия для нее является обязательной. Влюбленных, неистовых и несчастных, выведенных на сцену в комедии «Влюбленные», автор видел «в Риме, был свидетелем их страсти и нежности, порою даже припадков их бешенства и смешных восторгов. Мои любовники несколько утрированы, но от этого не менее правдивы»; однако безумства на сцене являются тем зеркалом, в которое следует смотреться вспыльчивым молодым людям, желающим исправить свое поведение[16]. «По характеру своему герои мои ничем не отличаются от окружающих нас людей, — пишет он, — они совершенно правдоподобны, и, быть может, даже правдивы, ибо я выхватываю своих персонажей из толпы; но если кто-нибудь узнает в них себя, то только совершенно случайно»[17]
Всего в двух десятках (из ста пятидесяти) комедий и либретто действие полностью происходит в Венеции, на ее улицах и перекрестках, в домах знати, буржуа или простых горожан, выступающих в качестве декораций для театрального действа. Тогда почему же Венеция времен Гольдони?
Для открытия сезона 1735/36 г. Гольдони предложил театру Сан-Самуэле маленький музыкальный «дивертисмент» в трех частях под названием «Основание Венеции», совершенно забытый в наши дни. В первой картине Музыка и Комедия в присутствии Гения Адриатики оспаривают друг у друга главенство в венецианских сценах и одновременно симпатии их молодого автора. Затем на сцену выходят несколько рыбаков; рыбаки эти ведут привольную деревенскую жизнь на островах посреди болот: они заняты либо рыбной ловлей, либо незатейливыми любовными романами.
Подплывают две лодки, из них высаживаются рыцари, бегущие от «ужасов Марса»; они предлагают рыбакам свои богатства и свою помощь, дабы те и дальше могли сохранять свою свободу и мирное существование. Заключая символический союз, скрепленный браком молодой рыбачки, «прекрасной, как Венера», и предводителем рыцарей, рыцари обещают, что золотой век, в котором живут рыбаки, продлится вечно, и в знак нерушимости своей клятвы обещают основать чудесный город, править им по закону и справедливости и завоевать для его жителей целую империю. Так молодой новоиспеченный адвокат Гольдони, снедаемый бесом театра, становится скромным историком своего города. По его собственному утверждению, он не претендует на оригинальную трактовку сюжета, известного «как ученым из истории, так и невеждам, внимающим рассказам, передающимся из уст отцов в уста сыновей»[18]. Сам он также унаследовал и историю города, и его традиции и всю жизнь оставался верен им. Однако, занимая позицию «посредине», между «учеными» и «невеждами», между теми, кто делал историю, и теми, кто ее претерпевал, он полагал, что, используя многоголосицу театральной речи, ему удается показывать и тех и других беспристрастно и объективно.
Наблюдения над повседневной жизнью, стремление создать характеры персонажей, исходя из поведения своих современников, являются хорошим поводом обратиться и к истории, и к традиции. Размышления о прошлом приводят Гольдони к мысли о необходимости построения нового будущего, о настоятельной потребности выработать концепцию театральной реформы в духе девиза венецианского XVIII столетия — «новое здание надо сооружать на старом фундаменте» [19]; «реформирование традиции»[20] — одна из удавшихся реформ первой половины интересующего нас века. В этом смысле афористичный, исполненный подтекста театр Гольдони, театр, отражающий выбор — подчас противоречивый, — делаемый Гольдони человеком и актером, живущим и сочиняющим в обществе, занятом поисками своей идентичности, этот театр становится своего рода лабораторией, где ведутся испытания действенности соглашения, заключенного Республикой со всеми общественными сословиями, которые драматург, сознавая взятую на себя ответственность, выводит на сцену[21]. Театр Гольдони побуждал задуматься о будущем Республики, которую в 1737 г. драматург, используя риторику мифа о совершенстве
