разбойником?” - “А я терпел столько! Где ты был?” - “А меня за сколько денежек оставил приказчику?”
Одна корова морская звучала приятно.
Ефиопа, на котором носили тяжести, теперь клали ночью рядом с округляющейся Алевайкой, потому что становилось холодно.
Аххарги-ю радовался. Знал теперь, что знаменитый контрабандер не ошибся.
С невыразимых высот вслушивался в смутные споры. Высосав с берегов уединенной протоки все молибденовые спирали, пытался подвести итог. Все время убеждался в том факте, что нет на Земле истинного разума - только инстинкты. Правда, круг симбионтов шире, чем раньше думали.
“Я тебя маленьким зачем в пещере оставил? Разбойником стать?” - “А ты с пушкой зачем на меня? Не брат разве тебе?”
Два брата по крови, в обширном мире так счастливо нашедшие друг друга через столько лет, теперь жестоко ссорились. Один руку держит на ноже, другой сходит с ума, глядя на Алевайку.
“Мне часто остров снился льдяной”. - “Я тоже видел во сне такое”.
Симбионты, радовался Аххарги-ю. Когда-то их разделяла Большая вода, теперь та же вода объединила.
Дивило такое и Алевайку.
Оказалось, что немец и Семейка - не враги, а просто два потерявшихся в жизни брата. Оба Алевайке нравились, с каждым жила. Спала, правда, с ефиопом. Братья, поглядывая на Алевайку, в тесной полуземлянке ссорились. Редко поднимали толстые лбы к горящему небу, содрогающемуся от беззвучного смеха Аххарги-ю.
Устав, немец присаживался перед очагом на корточках:
- Мне бы кочик да сто рублев.
- Да зачем?
- Знаю один мертвый город.
- А это зачем?
- Майн Гатт! Там идолы из золота. И сад золотой.
- И что? Ничего больше?
- Ну, почему? Растения.
- Всякие вкусные?
- Золотые.
- А дрова?
- Они тоже из золота.
- Так ведь гореть не будут!
- Майн Гатт! А зачем гореть? Не надо этого там дровам. Там всегда жарко. Девки бегают нагишом. Я по змеям ходил деревянной ногой, не боялся. Хитрая была нога, - вздохнул. - Я ее изнутри выдолбил, как шкатулку.
Много уложил золотых гиней и дукатов, даже несколько муадоров было. Тяжелая нога, но я терпел. Богатство всегда при себе. Надежно.
- Ну, будь сто рублев, что бы купил?
- Не знаю… Может, калачик…
- Да где бы купил? - сердилась Алевайка.
Намекала:
- Значит, девки нагишом?
Сердито намекала:
- Из золота?
И не выдерживала:
- А как там у них с северным сиянием? Не тревожат ли белые медведи?
Но боялась немца. Семейка еще ничего, хотя рука тяжелая. А вот ежели допустить, скажем, что Бог может создать одного человека только для того, чтобы он все делал как бы из любви к аду, то прежде всего - это одноногий.
Чувствовала - нож при нем.
Все движения немца отдавали желчью и кислотой.
Ругала и гладила ладошкой по голове - успокаивала. Гладила тут же ефиопа, как маленькую черную собаку Сердито щипала Семейку: “Ты сколько денежек за меня брал? Не знаешь разве? Приказчик тот, как сноп, так трепал меня. - И перекидывалась на немца: - Вот зачем повесил приказчика? Пусть бы он пьяный валялся в чулане. Все человек”.
- Каждому свое, - играл немец волнистой шеффилдской сталью.
А ночь.
А пурга.
Воет ветер, слепит глаза.
В темной пене меж отодранных течением льдин шипят бабы-пужанки, ругается тинная бабушка, передвигаемыми камнями путает глупых коров, водоросли разбросаны, как косы. Солнце давно не показывается из-за горизонта.
Аххарги-ю ликовал: никакого разума.
А Семейка вдруг натыкался на округлый живот Алевайки. Конечно, девка сразу пунцовела, задерживала на животе мужскую ладонь. “Сын родится”, - тянул свою руку и немец. Семейка его руку не отталкивал, но сердился: “Вырастет, зарежет Пушкина-воеводу”.
Аххарги-ю беззвучно смеялся.
Вот радость какая для контрабандера: симбионты начинают делиться.
- Мне бы кочик да сто рублев. - Немец сердито поглаживал то Алевайкин живот, то свою отсутствующую ногу. Жаловался: - Реджи Стоке на Тортуге зашил в пояс украденные у товарищей сорок два бриллианта. Мы страстно желали повесить его сорок два раза. Такое не удалось. Получилось с первого раза.
Вздыхал:
- Интересно жили.
Разговаривая с коровами, Алевайка увидела темное на берегу.
Две звезды в небе, ленивые полотнища северного сияния, черная полоса незамерзающей воды вдоль берега.
- Что там? - крикнула Семейке.
Тот спустился с обрыва, обогнав одноногого.
Но немец тоже ковылял вниз. Для верности держался за ефиопа. Все равно оба спотыкались - закопченные, оборванные.
- Абеа?
Немец вдруг затрепетал: “Майн Гатт!”
Длинная темная волна, бутылочная на изломе, взламывала нежные игольчатые кристаллы, строила из них острые безделушки. Аххарги-ю в бездонной выси свободно распахивался на весь горизонт. Наконец - финал! Сейчас неразумные убьют друг друга. Тогда сразу после этого можно покинуть Землю.
- Моя нога!
Хитрыми морскими течениями (не без помощи Аххарги-ю) вынесло на остров потерянную деревянную ногу. Даже Семейка, брату ни в чем не веривший, помнил, что эта якобы пустотелая нога должна быть набита дукатами, гинеями, там должно быть даже несколько золотых муадоров, но специальную пробку давно вытолкнуло соленой водой - все золото рассеялось по дну морскому, бабы-пужанки им играли, хорошо, что не утонула сама нога. Ремни, конечно, попрели. Но это ничего. Немец так и крикнул Алевайке:
- Из твоей коровы ремней нарежем!
Девка заплакала.
- Майн Гатт! - Немец вынул руку из пустотелой деревянной ноги, и холодно в полярной ночи, под полотнищами зелеными и синими, как под кривыми молниями на Ориноко, блеснул чудесный алмаз такой чистой воды, что за него целое море купить можно.
