beatissime pater Augustine»,[227] при этом он вдобавок сравнивает свое отношение к нему с отношением собаки к хозяину, разумеется, полагает при сем, что он не только должен, но — хочет повиноваться.
Августин и Оросий писали одновременно, и научные исследования не спорят не только о том, сколь много или мало источников (положение с источниками, в свою очередь, запутано) использовал Оросий, но также о том, кто у кого списывал — учитель у мэтра или, что совсем не невероятно, мэтр у ученика, чей труд Августином прочитан, но (пожалуй, из-за некоторых спорных пунктов) никогда не был упомянут.
Даже свои последние годы жизни святой использовал для памфлета
Augustinus, который один — единственный раз сообщает о личном разговоре с евреем, «каким-то иудеем» (из него он выводит значение слова «месть»), нападает на евреев и за их образ жизни, и богословски.
Их деловитость раздражает его так же, как буйная веселость или их жажда развлечений, которые он часто критикует. Он непрестанно упрекает их в посещении спектаклей. Он называет их самыми большими крикунами в театре. А субботу они соблюдают лишь для того, чтобы лакомиться, бить баклуши или, что касается женщин, чтобы «весь день бесстыдно танцевать на своих плоских крышах». Он снова и снова истолковывает псалмы для обвинений против них. Он видит в евреях заведомых склочников, считает их хуже дьяволов, которые, по крайней мере, признавали Сына Божия, который, со своей стороны, даже делал различие между своими приверженцами и ними, «как между светом и мраком». Подобно тому как Иоанн Креститель распознал «яд» евреев и поносил их как «отродье змей», «даже не людей, а змей», Августин срамит их как злобных, диких, жестоких, сравнивает их с волками, обзывает их «грешниками», «убийцами», «выродившимся в уксус вином пророков», «толпой с гноеточивыми глазами», «разворошенной грязью».
Теологически рассматриваемые, утверждает наш эксперт, евреи не понимают, что они читают, «их глаза затуманены», они сами «слепы», «больны», «горьки как желчь и кислы как уксус». Они «виновны в чудовищном преступлении безбожия». Они просто не хотят верить, а Бог «предвидел их злую волю». Этого недостаточно «Отец, от которого он есть, — дьявол». Августин с удовольствием повторяет это снова и снова. А так как их отец дьявол, то они не только обладают страстными влечениями дьявола, но и лгут как он они «видели у
В
Вместе с Сенекой Августин верит, что «этот совершенно преступный народ» навязывает всем странам свои повадки. «Не они будут христианами, а нас они сделают иудеями Нравы евреев для христиан опасны и губительны. Кто их постоянно соблюдает, происходи он из иудейства или язычества, в силу этого низвергается в пасть дьявола». Евреям их враг адресует поговорку. «Отправляйтесь. в вечный огонь» и сообщает они до конца мира останутся рабами, естественно, рабами христиан Августин, который и в своем епископском городе знал «два рода людей, христиан и евреев», теологически лишает последних человеческого облика абсолютно. Чтобы отказать им в возможности прочтения текстов Ветхого Завета, он не только утверждал «Они читают их, как слепые, и поют их, как голуби», он отрицал не только их «избранность», но само их право называть себя евреями. Однако тот, у кого речь идет только о любви и еще раз о любви («Какое огромное благо есть любовь»), охотно и явно удовлетворенно растолковывает все злодеяния, совершенные христианами по отношению к евреям, объясняет их как акт высшей справедливости и считает даже «известные еврейские погромы» (Пиней) божественным наказанием Божественным наказанием были уже разрушение Иерусалима и Иудейская война римлян. Однако святой знает много таких Божьих наказаний, пишет даже, чтобы евреи содрогались среди христиан, он, более того, бахвалится, — возможно, имея в виду первый большой еврейский погром, учиненный его коллегой, св. учителем церкви Кириллом, первое «окончательное решение» в Александрии 414 г. «Вы, однако, услышали, что с ними происходит, когда они осмеливаются чуть-чуть хотя бы подняться против христиан». И он первым из теологов тоже ставит смерть Иисуса в вину евреям его времени, что опять обусловливает их вечное рабство, их perpetua servitus.[228] В 1205 г. эта мысль была воспринята папой Иннокентием III и входит в 1234 г в сборник декретов Григория IX. Однако юдофобство Августина повлияло и на антиеврейское законодательство императора.
Но наследие, еще более богатое последствиями, более опустошительное, чем нападки на все, что не было католическим, великий отпрыск маленького римского ветерана оставил благодаря тому, на что он не нападал, а что отстаивал, что брал под защиту, объявлял необходимым благодаря войне. Ибо он уже сражался до белого каления со всем, что не так думало, как он, — но не с войной. Напротив Amantissimus Domini sanctissimus,[229] как прославлял Августина в IX-м веке епископ Клавдий из Турина, «грифель Триединства, язык св. Духа, если уж на то пошло, — земной человек, однако ангел с неба, во плоти, но владевший небом и неземным видением, как ангел, созерцавший Бога», — он устанавливал, как никто другой, совместимость военной службы с учением Христа.
Хотя уже учитель церкви Амвросий патетически подстрекал в мессах к войне, уже учитель церкви Афанасий провозглашает, что в войнах «столь же законно, как и достойно похвалы убивать противника» (конечно, приврав, что христиане «незамедлительно» обращались «вместо битвы к домашним занятиям, вместо того, чтобы занимать свои руки оружием, поднимали их в молитве»). Точно также и Лактанц уже совершал героический отход к перманентным войнам, несмотря на все собственные пацифистские утверждения до того.
Но ни один из них не признал кровавое ремесло столь безоговорочно, фундаментально, столь лукаво также, как «постоянно Бога» созерцающий «ангел с неба», пусть это даже породило лишь (так как он был еще «во плоти») «обжигающее солнце тропиков» (Лахманн), пусть это лишь горело «горячее солнце Северной Африки… в его крови» (Штратманн). Огонь, не только с неба, разумеется, разбрызгивал его силы, однако ж он тратил их и в «разврате и блуде», в «темных любовных удовольствиях», в «болоте грехов», «грязи чувственности», — как прелюбодей, педераст и с двумя метрессами — пока, наконец, наглая заносчивость «nulla salus exstra eclesiam»,[230] давно до того инфицированная, мощно не завладела его головой и не позволила любую ярость — не только против «еретиков», язычников, евреев, нет, и против государственных и местных врагов, — миссией не только палачей, но и помощью армии тоже.
Конечно, Августин больше не разделял оптимизма Евсевия или Амвросия, которые ожидание pax Romana провиденциально приравнивали к pax Christiana, ибо «Война до сих пор существует не только между империями, но и между вероисповеданиями, между правдой и заблуждением». Конечно, Августин, выпрядая свою паутину из милости, предопределения и ангелов, теоретически определялся по отношению к римскому государству все отрицательнее. Конечно, он называл «земную славу» если и «не прямо дряблой бабой», то, «однако, раздутой, полной ничтожности». Конечно, у него был инстинкт господства, воля к власти, «libido dominandi», — возможно, он единственный античный автор, выразительно причисленный к