Между тем цель инициативы феодалов в отношении крестьянских переходов была противоположной – борьба за уничтожение или сокращение сферы действия крестьянского общинного наследственного права и сужение сферы действия принципа общинного трудового права до уровня одних лишь межкрестьянских отношений. Разумеется, в конкретно-исторической действительности все это проявлялось не столь однозначно, но общая тенденция, на наш взгляд, именно такова.
Традиционный подход к крестьянским «перезывам» как элементу крестьянской исконной свободы лишает историков возможности не только определить их начало, но и объяснить социальный механизм их возникновения. Л.В. Черепнин прямо заявлял: «Мы не знаем, как и когда возникло это право» (крестьянских переходов) 38. В свое время И.И. Смирнов писал о том, что «Киевская Русь не знала права крестьянского перехода. Этот вывод вытекает… прежде всего из наличия такого социального института, как «изгойство'» 39. Иначе говоря, община сама по себе как институт не создавала условий для крестьянских переходов. Процессы пауперизации и отрыва от земледелия были обусловлены, как говорилось выше, иными факторами. Думается, что возникновение «перезывов» было следствием сопротивления крестьянской общины становлению вотчины как полнокровной ячейки феодального общественного производства, когда развитие рентных отношений в ней миновало свою простейшую стадию повторения отношений института кормлений. Не исключено, что трактовка крестьянских переходов как элемента исконной свободы крестьян в нашей историографии является, в сущности, пережитком взглядов дореволюционной историографии на крестьянство Древней Руси как свободных колонистов (арендаторов), не организованных в общину.
«Перезывы» возникали, таким образом, как орудие борьбы феодалов с общиной, хотя само явление переходов – «перезывов» на практике оказалось значительно сложнее. Со временем переходы стали препятствием укреплению феодального способа производства. Больше того, на заключительном этапе своего развития они действительно стали и элементом крестьянской свободы. Хотя, если взглянуть в сущность процессов более поздней поры, конца XV и XVI вв., то придется признать, что и в это время крестьянские «перезывы» все еще оставались в значительной мере порождением прежней потребности расшатывания общины и укрепления права собственности феодала на землю. Поэтому, соглашаясь с тем, что «едва ли возникновение переходов означало закрепощение крестьян» 40, вместе с тем необходимо подчеркнуть социальный смысл «перезывов» как орудия укрепления феодальной собственности на землю.
Следует иметь в виду, что конкретно-исторически явление переходов обрастало и рядом сопутствующих функций. Историки прежде всего увидели в нем борьбу за рабочие руки. Однако наиболее важное значение эта функция приобретает много позже, примерно с середины XVI в., но и тогда она остается производной.
Приблизительно к середине XV в. в некоторых районах страны интенсивность переходов уже была, видимо, высокой. В водоворот массовых переселений на льготу в конечном счете были вовлечены широкие массы крестьянского населения, хотя в каждый данный момент «льготчики» не были в большинстве. Представляется существенным уточнить понимание терминологии актового материала, касающейся определения группы крестьян «льготчиков», фигурирующих под названием «инокняжцев». Л.В. Черепнин склонен к буквальной трактовке термина «инокняжцы»: крестьяне, вышедшие «из иных княжений» 41. На наш взгляд, этот термин в значительной мере условен, и имеет более узкое значение. Его социальная функция подобна термину «государь» Псковской судной грамоты и ряда других документов. «Иное княжение» – это территория, не входящая в пределы княжеской юрисдикции и фискального обложения системы «государственного феодализма». Сюда не входят территории частновладельческих вотчин, где вотчич был «государем», а следовательно, «князем». Данную интерпретацию, на наш взгляд, подтверждает формуляр актов великого князя тверского Михаила Борисовича. В жалованной льготной и несудимой грамоте Троицкому Калягину монастырю 1483 г. на устройство новой слободки на Верхней Жабне, в частности, сказано: «Звати ему людей из зарубежья и из-за бояр здешних, а не з выти моее, великого князя» 42. Понятие «великое княжение» уточнено здесь не в смысле государственного образования как политического организма, а лишь в фискально-юридическом плане («моя выть»). Следовательно, формула грамот московских великих князей и ряда княжений Северо-Восточной Руси, носящая негативный аспект: «не из моее вотчины, великого княжения», может допускать право перезыва «из иных вотчин». Такой ход рассуждений подтверждается и формуляром грамот великого Рязанского княжения 43. Их формуляр по своей сути идентичен тверскому и в какой-то мере московскому и иным формулярам грамот Северо-Восточной Руси. «Перезываются» крестьяне двух категорий: 1) жители «иных княжений» в буквальном смысле этого слова и 2) крестьяне «тутошние», «здешние», местных вотчичей- бояр. Формуляр грамот князей Северо-Восточной Руси представляется наиболее разработанным и детальным, поскольку из «здешних» и «тутошних» выделялись, как было показано выше, еще и крестьяне, вернувшиеся на свои «старые места». Но вместе с тем этот формуляр путем «негативных» конструкций («а не из моее вотчины, великого княжения») допускал, на наш взгляд, «перезыв» тех же категорий крестьян, что и в рязанских и тверских актах. В правомерности такой трактовки убеждает текст жалованной грамоты вологодского князя Андрея Васильевича Кирилло-Белозерскому монастырю на с. Ивановское Вологодского у. Здесь обычно лаконичная негативная формула «а не из моего княжения» передана следующим образом: «Или кого к себе в то село перезовут людей и в деревни изыного княжения, а не из моих волостей, ни ис сел» 44.
Таким образом, крестьяне-«льготчики», «перезываемые» от владельца к владельцу, вовсе не ограничивались числом пришедших «из иных княжений» (в буквальном смысле этого слова), а потенциально охватывали большую массу крестьян внутри каждого княжения. И, что очень важно, они отнюдь не исчезали по мере образования единого Русского государства, как полагал Л.В. Черепнин.
Объективная логика развития процессов «перезывов» крестьян привела к тому, что стал нарушаться другой, параллельно протекавший процесс в общем потоке противоборства феодалов с общинным крестьянством – а именно: привлечение крестьян к выполнению полевой земледельческой барщины.
Вопрос о характере и темпах развития полевой барщины крестьян имеет принципиальное значение для оценки роли общинного землепользования и землеустройства в период до появления первых юридических актов, связанных с упорядочением крестьянских переходов 45.
Б.Д. Греков, а до него А.И. Никитский и некоторые другие историки считали, в частности, что «ни в XV в., ни в некоторой части XVI в. собственной запашки у крупных и средних землевладельцев Новгородской области еще нет» 46. Однако в последние десятилетия положение в историографии резко изменилось. О существенном значении отработочной ренты в системе феодальной эксплуатации крестьянства в Древней Руси xiv-xv вв. собран довольно большой фактический материал в работах А.П. Пьянкова, А.Д. Горского и Л.В. Черепнина 47. Авторы этих работ с большей или меньшей уверенностью утверждают тезис о распространении в этот период полевой крестьянской барщины. Против этого тезиса выступил Г.Е. Кочин 48. Он пришел к выводу о том, что «производство зерновых хлебов в собственном xoзяйстве феодалов-землевладельцев в изучаемое… время занимало скромное место», а полевой барщины в собственном смысле еще не было 49. Л.В. Черепнин согласился с этим замечанием и признал, что факты о барщине в xiv-xv вв. действительно отражают практику десятинной пашни, близкой к издольщине 50.
Наиболее раннее и обстоятельное свидетельство о практике жеребьевой или десятинной пашни – уставная грамота 1391 г. митрополита Киприана Цареконстантинову монастырю 51. В ней отражен немаловажный момент: «игуменов жеребей весь рольи орать взгоном». Поголовное участие крестьян в обработке пашни («взгоном», «згоном») в эту эпоху могло означать лишь одно: очень небольшой размер «игумнова жеребия». Видимо, в xiv в., да и в значительной мере в xv в., такая запашка была очень невелика. Только ее мизерность позволяла монастырям просить крестьян в порядке зачета в круг их повинностей обрабатывать ее на монастырь. Отголосок именно таких отношений можно видеть в одном из нормативных хозяйственных документов второй половины xvi в., т.е. времени, когда господская запашка стала уже повсеместным явлением, а
