Сколько их там смылось после войны? Мы никогда не узнаем.
Как не узнаем и того, сколько смылось в начале 90-х, во время сворачивания Западной группы войск. Наверное, сей счет идет на десятки тысяч.
Иван со временем приходит к выводу, что все чего-то стоящие эмигранты сотрудничали со спецслужбами — с гестапо, с американцами, с НКВД, с Сюртэ, МОССАДом, МИ-6 и прочими. Остальных выбрасывали на помойку. От этого ему становится не то что горько, но сложно: он теряет ориентир. Он шепчет: «Если кто-то скажет вам, что не связан с одной из секретных служб мира сего, не верьте ему. Чистые — они пасутся на горных пастбищах. А в наших земных долинах есть феодальный статус подчинения. Какая разница — разведка, мафия, партия, корпоративная тусовка или любая другая группа влияния? Спецслужбы — они хотя бы честнее выражают свои цели».
А разве сам он, Иван, чем-то отличается от них?
— Разница, — думает он, — в степени экономической свободы. За допкомфорт надо платить. Так, бедные власовцы сидели при огарке свечи, пили шнапс, заедали салом и радовались, что не подыхают в концлагере. Так и в НКВД шли за пайку: так и бедный поэт Аронсон, работавший грузчиком в Нью-Йорке, теперь чувствует себя комфортно на вольных хлебах разведшколы в Гармише.
Один из перебежчиков 50-х — Павел, хозяин бакалейной лавки на Мюнхнер Фрайхайт. Это маленький пузатый человечек с длинными казацкими усами, он ловко режет колбасу, отпускает баварские прибаутки, но тут же определяет русского: «Чего изволите?»
Иван берет у него бутылку и двести грамм колбасы. По ходу разговора узнает: Павел бежал на Запад в 56-м, во время венгерских событий. Он был солдатиком. Говорит, драпал через минные поля так, что пятки сверкали, пока не оказался в Австрии. Попав в Германию, он неплохо устроился, вступил в НТС, стал монархистом. Иван часто видит его в русской церкви на Сальваторплац: Павел приходит туда в черном старомодном пальто, становится у алтаря и истово крестится. После службы он говорит Ивану: «Царь- батюшка был человек железной воли». — «А как же отречение?» — «А если вам приставят револьвер к виску?»
Павел ненавидит бандеровцов и всех, кто угрожает единой и неделимой России. Он шепчет: «Хохляндский национализм — наш злейший враг. На Украине есть группа пассионариев, так называемых «щирых». Они могут и пасть порвать. Но все остальные — это довольно неразвитый, пассивный народ. Им все равно — с Бандерой или с коммунистами».
В церкви на Сальваторплац Иван видит Петра Паламарчука (Един Державин), который идет под руку с некрасивой тридцатилетней женщиной. Вокруг шепчут: «Это племянница княгини Трубецкой». Паламарчук хочет жениться на русской аристократке. Трубецкая — хорошая партия. Злые языки говорят, что с ней еще недавно встречался поэт Кублановский.
Обрывки кадров: русские патриоты в Мюнхене — Михаил Назаров, Огурцов, Паламарчук, Кублановский. И сам Иван: он, как и все, гуляет по Мюнхену, ведет беседы о будущем России. Он говорит с ними, но сам уверен: «Русский проект загублен окончательно и бесповоротно. Спасать нечего. Правду о России скрывают. Сама жизнь в России есть доказательство чего-то страшного».
Ивана не оставляет ощущение, что русская национальная мысль — маргинальна по сути. Бьется как рыба об лед. Утратила связь с мировой историей. Уж лучше пролетарский интернационализм!
Выйдя из церкви, Иван идет на встречу с Вольфгангом. Он периодически встречается с ним, чтобы обсудить обстановку в Союзе и передать анализ, за который неплохо платят. Они садятся в одном из ресторанчиков, заказывают обильно поесть и выпить, говорят о жизни, о бабах, а в конце — о российской политике. Это очень забавляет Ивана. Немцам кажется, что они понимают происходящее в России. В их смятенном восприятии мечутся Шахрай с автоматом в осажденном Белом доме, Шумейко, Бурбулис, Сосковец… Однако же какие странные фамилии! Просто нереально. Раньше с такими фамилиями горком на руководящую работу не пропускал. И бедный Янаев, что он теперь делает? Он видел его в последний раз пьяным и удрученным в октябре 89-го. Потом друзья по ГКЧП его подставили и бросили. Бедный Геннадий Иванович!
В фокусе зрения — Мариенплац. Одиннадцать вечера. Немцы закрывают рестораны. Вольфганг уже наклюкался, несет чушь.
Ивану снова кажется, что его «Я» рассыпается. Он почти не слушает Вольфганга. Ему все труднее даются усилия, чтобы помнить себя. Он мычит: «Это я, я здесь, я еще не забыл свое «Я». Я присутствую, иначе утеряю связь с «Я», я растворюсь в окружающей среде и стану Никем. Даже меньше, чем Никем».
Они расстаются, Иван идет домой. Почему-то его маршрут пролегает мимо станции. Темная ночь, глухая ночь. Над Мюнхеном луна. Светится окно в подсобке первого отдела радио «Свобода». Там сидит Дженнингс, думает, что ему делать с чеченскими «борцами за свободу»… Они позвонили, сказали, что хотят прийти на станцию со своим эмиссаром Удуговым. Но вот одобрит ли госдеп?
Иван приходит домой, садится у зеркала, проводит рукой по волосам. Такие, блин, стали ломкие, сухие волосы! Наверное, это связано с падением тестостерона в крови. Одно из следствий коллаборационизма. Он встает на четвереньки, обнимает унитаз обеими руками и долго опустошает желудок. Потом поднимает красные слезящиеся глаза и шепчет: «Достали, блин!»
Затем выпивает двойную дозу алька-зельцера и засыпает тяжелым сном.
Архитектура играет важную роль в его снах. Высотные дома Москвы, полуразрушенные дачи Подмосковья, убогие панельные строения городских окраин, потемневшие особняки Арбата… Палашовский рынок, Солянка и Остоженка, а также дворы «Аэропорта» и пригороды Лейпцига. Мюнхен тоже появляется — совсем другой, чем наяву. И эти страшные леса, сплетенные кроны, могучие стволы деревьев, лесные тропки…
Особенно страшны железнодорожные переезды. Рядом с ними разыгрываются главные темы снов — с безумными диалогами и не менее безумными монологами. Он говорит, говорит, говорит, как будто бы все время приходится оправдываться. Наконец, это ему надоедает и он заявляет: «Баста! Больше не могу оправдываться. Буду все принимать так, как оно есть!»
Он хочет свободы мысли и действия, никаких идейных установок, никаких цитат, никаких ссылок. Быть как есть и думать как есть.
Катя
В этот день Иван лежит на кровати и курит сигариллу. Перемежая глотками шнапса. У него очень тяжело на душе. Сегодня звонил жене, она сообщила, что ей надоело ждать. Что устраивает личную жизнь без него. Что встретила порядочного человека. Что будет оформлять развод.
Причина ему понятна — он так и не смог вывезти ее с дочерью в Германию. Послал ей приглашение от имени знакомого немца, но в ОВИРе отказали. Это месть властей ему как перебежчику. Жена и дочь — заложники в Москве. А он, выходит, вольный жених… Что ж, это даже облегчает жизненную задачу…
Иван смотрит на себя в зеркало: ему сорок два, он еще в неплохой форме, коренастый, широкоплечий, но небольшой живот выпирает, под глазами — мешки, залысина на лбу растет. Такое впечатление, что глаза стали меньше, — наверное, нависли веки.
Еще ему кажется, что волосы на груди редеют — наверное, все то же падение тестостерона в крови, оволосение идет по женскому признаку. Образ жизни надо менять, и срочно!
Иван валяется в депрессии еще два дня, потом высылает семье с московским журналистом Марком Дейчем конверт с деньгами и приступает к поиску новой подруги. Поиск не длится долго. Во время очередной попойки в Гармише он встречает Катю. Ее привел Чурилкин — известный дезертир и переводчик американской разведшколы. Представил как свою герлфренд. К полуночи Чурилкин напился. Другие тоже угомонились. А Катя продолжает сидеть в своем углу и поглощать мартини.
Алкоголь не берет ее. Она смотрит на происходящее кошачьими зелеными глазами. Иван влюбляется. Это тоненькая девочка с большим бюстом. По матери русская, по отцу еврейка. Он приглашает ее на танец. Она прижимается к нему и в ту же ночь отдается прямо в ванной комнате, пока переводчик Чурилкин храпит.
