мечта»… Это все — идеологемы. Главное — жизнь. Кто и когда оценит твои жертвы? Советская Родина их не оценила. Никто не оценит. Героизм излишен, после того как растоптали миллионы — ни за что.
Никто и никогда вообще. И память поколений — это ложь. Есть только ужасный, безвыходный и беспредельный космос. Пустота и забвение. Что делать?
Вот что так давит на сердце Ивана. Он хотел бы, но не может вырваться. Из понятийного кольца. Он знает, что пафос излишен. Одно лишь утешает его — что смерти нет. В том смысле, что ее некому будет воспринимать. Нет человека — нет и смерти. Нет ничего.
Он сам презирает эмигрантов и понимает, почему их презирают американские хозяева, немецкие кураторы и прочие. Но он невысоко ценит и гомо совьетикусов, оставшихся там, на замороженных просторах исторической родины. И этих горлопанов-диссидентов…
Американцы ему неприятны сами по себе. Это кунстпродукт, пересаженный на чужую почву, искусственно взращенный на гидропонике. Поэтому некие механичность и как бы омертвелость чудятся в их представлениях и жестах.
Кого возможно ценить вообще? Ужасная, безвыходная ситуация. Когда нет достойных. Последние, наверное, полегли в великих войнах XX века.
Ему становится страшно, он думает: «Боже, как прекрасен мир! Чего я несу?» И снова беспощадный скептицизм сковывает ему глотку. Он вспоминает слова поэта: «Я над всем, что сделано, ставлю nihil».
В ту ночь он видит сон: подходит Гендлер, кладет руку на плечо. «Старик, ты не хотел бы просраться?» — спрашивает он. — «А как?» — «Возьми ты этой барабульки сачок, вскипяти ее в пивном растворе и сыпани туда кайенского перцу с розмарином. Закус, я скажу тебе, будет охренительный!»
Станционные моменты
Леня Циплер — бывший питерский стиляга. Уныло сидит в радиорубке. Хочется пива. Он оставляет на стуле пиджак (система Леонида Пылаева), идет в Английский парк. Здесь садится под Китайской башней, заказывает масс пива и задумчиво потягивает пенистую жидкость, вспоминая фартовую молодость в Ленинграде и первую отсидку.
Его отсутствие становится заметным. Американский продюсер вбегает, сыплет проклятиями. Через час пиджак все также висит на месте. Американец бьет кулаком по столу и требует уволить Циплера. Тот берет под козырек, уходит домой и садится на больничный. Через неделю он получает приказ об увольнении, несет его в немецкий суд и подает встречный иск — о нарушении трудового законодательства. Они на станции все имеют юридическую страховку и активно пользуются ею.
Разбирательство длится долго — больше года. Все это время он мастерит по дому, ходит пить пиво в биргартен, раз месяц приходит в суд — на показания. Проходят месяцы, и суд выносит привычный вердикт: зарплату выплатить целиком, восстановить на службе, а главное — возместить моральный ущерб. А это ни много ни мало миллион марок. На эти деньги Циплер покупает двухэтажный дом, переезжает со всей семьей. Американское начальство матерится, но ничего поделать не может с этим проклятым бисмарковским социализмом.
Юра Дерябкин идет домой. Дома его ждет жена — немка с каменным лицом. Он входит, пригнувшись как бобик, садится ужинать. Жует с умильно-постной миной. Дерябкин — сын власовца, простого русского мужика. Который променял Родину на шкурный интерес, осел в Германии. Жена готовит невкусно, не по- русски.
Дерябкин работает на станции давно, построил дом. Его главное хобби — секс, что как-то не вяжется с простецким лицом и небольшой корявой фигурой. Еще с тех времен, когда власовцы заправляли на станции, ему поручена подборка женских голосов для микрофона.
Сегодня на станции он очень близко узнал певичку с Украины. Прослушал ее в кабине, потом уединился с ней в аппаратной, где стоит кожаная кушетка, залоснившаяся за многие годы. Она тронула его душу, спев после секса романс под гитару, и он взял ее на подработку.
Дерябкин поднимается в мансарду, начинает составлять список гостей на съезд Организации российских зарубежных скаутов-разведчиков — ОРЮР. Он пишет какие-то фамилии, а сам вспоминает, как летом со своими скаутами и рюкзаками карабкался на гору в Оберзальцберге. Перед его глазами на фоне гор возникают пухлые губы певички с Украины.
Входит жена — сухая, чопорная, с волевым прикусом. Дерябкин съеживается, как будто боится принять удар. Но нет, проносит. Скаутмастер облегченно вздыхает. Она проплывает с подносом в подсобку. А он смотрит в записной книжке — кто завтра на прослушивание.
В конце 80-х на станции новое хобби — радистки. Невесты по вызову. Термин взяли из бессмертного Штирлица: там есть «радистка Кэт». В разгар Перестройки им, радисткам, облегчили выезд из Союза. Стало возможным вызывать их по приглашению в Мюнхен. Все эти девицы — из Сибири, с Урала, из Питера… Москвичек не любят — капризны. Сотрудники пишут в приглашении, что обязуются обеспечить их жильем и содержанием.
Они их кормят, поят и имеют по полной. Не только ньюсмейкеры, но даже ничтожные корректоры и копи-бои имеют набор отборных девок по вызову. Они их трахают и трахают, и трахают. Потом прощаются и вызывают новых. Отходный промысел. Но времена меняются, и девки становятся умнее. И начинают цепляться за Германию. Что многим удается. А между сотрудниками вспыхивают ссоры — из-за этих самых радисток. Товар становится дороже, а сами радистки умело вбивают клин промеж самцов. Радистки не хотят назад в Россию, они хотят шопить в Неметчине по полной. Наступает кризис жанра. С распадом СССР этот жанр прекращает существование: все россиянки могут выезжать в Германию без особых ограничений.
Денис Пекарев и Егор Фишман вызывают из Совка одну и ту же радистку. Это случилось по ошибке: копи-герл Марина, известная сводница, скинула им один и тот же адрес девушки из Самары. Наташа, так зовут радистку, сперва живет у Фишмана. Целый месяц. Он любит ее, балует. Потом она сворачивает шмотки и переселяется к Пекареву: он обещает на ней жениться и обеспечить ПМЖ в Германии.
Следует разборка. Они встречаются на узкой тропе в Английском парке — Фишман и Пекарев. Рука Фишмана сжимается в кулак и почти что обрушивается на переносицу Пекарева. Но разум возобладает, драки не будет. Соперники расходятся. Она остается с Пекаревым, а еще через две недели приступает к работе на радио «Свобода» в качестве копи-герл. Теперь ее из Мюнхена клещами не вытащить.
Кадровик Дон Вест — высокий, дородный мужчина с холеным лицом и щеточкой седых усов. У него широкий таз, как у большинства американцев. Когда он шагает по коридорам радио, все почтительно расступаются. Его появление на радио не случайно, как и у всех. На рейсе Лондон — Нью-Йорк он познакомился с одним из директоров станции и позабавил его секретами эльзасской кухни. После чего был зачислен.
Вест — типичный представитель современной западной, и прежде всего американской бюрократии, у которой все ушло в хитрость и гедонизм. Главное — не принять опасного решения и не сморозить глупость, имеется в виду — не допустить что-нибудь политически некорректное.
Остальное — по фигу. Белоснежные улыбки, ласковые комплименты и беспощадная кадровая политика в вопросе найма и увольнений. Вот это — нынешний Запад.
Он сидит в крутящемся кресле, часами говорит по телефону, пьет кофе, потом покидает кабинет. Выходит на Оттингенштрассе, окидывает взором корты, чистые аллеи. Вест очень рад, что он не в Штатах. Здесь — культура, белые люди, чудесные биргартены и социальная защита. А там — заплеванные неграми тротуары, невкусная еда и постоянная угроза увольнения.
Вест выходит из здания, важно застегнув светлый пиджак, садится в трамвай и едет до Шиллерштрассе. Там он выходит, садится в баре, выпивает кружку «хеллес», выкуривает сигарку. Затем заходит в секс-шоп, удобно располагается в видеокабине, смотрит двенадцать или тринадцать
