этого профессоришки, всю жизнь получающего большую зарплату. Музыку, конечно, он слушает, книги регулярно покупает и заставил ими всю свою комнату. Я даже одно время предполагала, что в этой его книжной страсти есть некоторая корысть. По вторникам, под вечер, он регулярно ходит на Кузнецкий мост (прекрасное старинное название, которое, наверняка не будет, слава Богу, изменено) в свою так называемую писательскую «Книжную лавку». Коли в этой блатной лавке навалом дефицита, то, естественно, сам Бог велел, чтобы им попользоваться. Ведь на книжных развалах, которые словно в Париже — по словам Серафима, конечно, ибо я в Парижах не была, потому что меня не посылали, но была в Дубултах в нашем редакционном Доме отдыха — вот на этих развалах, которые выросли возле станций метро, на людных улицах, около вокзалов, книжки продаются совсем не по обозначенной на их обложках стоимости, не по номиналу, как говорят в коммерческом отделе нашей редакции, а значительно выше обозначенной стоимости. Напрашивается неминуемый логический вывод. Я каюсь, у меня были такие грешные подозрения, и я одно время внимательно за ним следила: Серафим приносил в дом огромные, аккуратные стопки с книгами, запакованными в серую оберточную бумагу. Он распаковывал все это втихаря, в логове, в своей комнате, иногда дарил моей Марине книжку воспитательного характера и соответствующую ее возрасту. Я даже полагала, что в этом есть некий отвлекающий момент. Но именно из этих подарков у нас, в двух наших комнатах, и собралась небольшая, но достойная библиотечка. А может быть, действительно книжки дарились, чтобы усыпить мою бдительность? Оберточную бумагу Серафим выносил на кухню и складывал в стопку уже прочитанных газет, которые ой выписывал, не мелочась, за свой счет и любезно по прочтении предоставлял мне, чтобы развивала свой культурно-политический уровень, и я обменивала их как бумажную макулатуру на популярные книги. Таким образом, уже моими стараниями к небольшой библиотеке детской литературы прибавилось еще два десятка книг, рассказывающих о приключениях знаменитой французской женщины Анжелики и истории французских королей ив династии Валуа. Надо сказать, что я обожаю Францию и все французское; колготки, парфюмерию, неплохо знаю историю страны по этим романам, а также по романам популярнейшего классика французской литературы Александра Дюма. Так вот, должна признаться, многомесячные упорные мои наблюдения убедили меня, что Серафим безусловно о, растяпа! — не ведет никакой взаимовыгодной книжной торговли.
Я не вполне уверена, что в наше динамичное время можно хвастаться, что прожил всю жизнь на одном месте и проработал в одном учреждении. Нашли чем гордиться, придурки! Однако в случае с моим соседом Серафимом это действительно так: восемнадцати лет, в 46-м году, он демобилизовался и вернулся в квартиру в центре Москвы, где до войны жил вместе со своими интеллигентными родителями. Но к этому времени его родители уже были сосланы в ссылку, в которой, естественно, в соответствии с заведенным порядком, уже погибли, и мои собственные родители — тоже, кстати, фронтовики, только тяжелого рабочего тыла, были вселены по ордеру в их квартиру. Существовало справедливое правило, по которому жилье, при общем его недостатке, не могло простаивать, и мои родители, ютившиеся ранее в подвале этого дома в каморке, переехали в трехкомнатную квартиру на втором этаже. Но самая большая комната, в которую снесли и составили все вещи сосланных, по справедливости, как фронтовику, и вследствие того, что сын не должен отвечать за дела отцов, была все-таки оставлена за Серафимом. Вернувшись с войны, Серафим мог бы, конечно, протестовать или неразумно судиться, чтобы вернуть себе всю квартиру, но почему-то не стал, а сразу же поступил учиться в институт. У него на все и про все было одно объяснение: в нашем роду это не принято. Вообще было сильное подозрение в нашем дворе и окрестностях, что Серафим и его долго маскировавшиеся под обычных интеллигентов родители из какого-нибудь дворянского рода. Но теперь, в наши дни, это уже не имеет никакого значения, теперь это считается даже положительным и модным. А дабы никчемность Серафима была очевиднее, я даже могла бы сказать, что и научная его жизнь. которой он очень гордится, проистекала безо всякой с его стороны инициативы: он не только закончил институт, но в нем же и остался преподавать. Как Илья Муромец, сорок лет сиднем на одном месте! И этот безынициативный, крутой лежебока теперь собирается меня, как человека демократически настроенного, уязвлять своими высказываниями!
Я ответила с большим достоинством:
— А вам бы только, Серафим Петрович, критиковать демократов. Вы только вдумайтесь: власть на- ро-да! Только при демократия по-настоящему осуществится наша мечта: кто был ничем, тот станет всем. Мне вот даже нравится, что в нашем Союзе писателей идет передел. Власть захватывают более демократически настроенные и передовые люди.
— Вы ошибаетесь, Людмила Ивановна, власть пытаются захватить люди более энергичные, но их энергия неизменно отсвечивала при всех предыдущих режимах, и, как правило, все эти новые захватчики, которых вы считаете истинными демократами, неизменно пользовались поддержкой так нелюбимой вами теперь партии.
Этим своим рассуждением старый гриб хотел меня, наверное, уязвить. Но не на ту нарвался, мы уже воистину другие, нам теперь рот не заткнешь. Разве он со своей образованностью поймет, что убеждения даются по вере. Я доблестно сумела ему отпарировать:
— Совершенно согласна со сложившимся в народе и у демократической общественности мнением, что во всем, что случилось в вашей стране, виноваты коммуняки. Но я первый раз за последнее время вижу, чтобы какой-нибудь дворянин поддерживал большевиков.
Дальше все не особенно интересно. Серафим долго ныл о чувстве справедливости, об умении сохранять в любых ситуациях твердость взгляда, о благородном человеке, всегда отстаивающем истину. Почему он воспитывает меня до старости лет? В его аргументации были жалкие, достойные телекомментатора Невзорова, слова о демократии бывших секретарей обкомов, что в политике, как и в писательской среде, одни и те же, не самые талантливые люди лезут к рулю при любых режимах и что и среди писателей, и среди политиков очень много бывших любимцев партаппарата. В общем, занудная, привычная песня про ренегатов, про популистов. Пусть говорят!
Я помешивала под это профессорское щебетание геркулесовую кашу я думала, что настоящую зрелость человеку дает лишь его близость с народом, с простым человеком, его участие в процессе труда. Конечно, не совсем скромно ссылаться на себя, но люди, подобные мне, и составляют настоящую опору демократии. Люди, которые ничего не имеют и которым ничего за всю жизнь не дали. Конечно, некоторые, еще недобитые, большевики скажут: сама виновата, сколько, дескать, академиков и народных артистов вышло из самых народных низов! Но из меня-то получился только редакционный технический работник, разносящий по этажам газетные полосы и свежие ленты телетайпа. Но насмешка судьбы — в городской партийной газете, которую, к счастью для истины, демократические власти приостановили. Как я переживала все время, когда приходилось распространять эту лживую партийную информацию. Значит, я не борец, а соучастница? Мне все время хотелось швырнуть в морду всем своим так называемым «товарищам» все их партийные блага! Пусть больше никогда же будет у меня роскошных домов отдыха, я начну лечиться в обычной поликлинике; пусть не будет очень неплохих продуктовых заказов. Но каждый раз я себе говорила: у тебя ребенок, и все равно это награблено у народа. Так почему же не пользоваться? Экспроприация экспроприаторов. А собственно, разве я не заслужила жизни чуть полегче после стольких лет трудовой деятельности? Но какое счастье, что врачи сочли необходимой перемену деятельности, в я оказалась на газетном поприще. Пробираясь с этажа на этаж, я ведь могу оглядеться, имею возможность задуматься, сравнить, о чем говорят и что пишут журналисты. Теперь-то я понимаю что рабочие и не могут быть бродилом ревпроцесса. Их удел — труд и создание материальных ценностей, а революционный авангард — это интеллигенция и, как я, люди умственного и полуумственного труда. А до газеты, с шестнадцати лет, я каждый день вкалывала по восемь часов, не поднимая головы. И везде конвейер: на хлебопекарном заводе, на фабрике детской механической игрушки, на консервном комбинате, на изготовлении искусственных цветов. Если бы всех писателей посадить на конвейер, может быть, тогда они начали по-другому рассуждать, что необходимо народу.
Я помешивала кашу, ждала, когда закипит в кастрюльке, а перед глазами, под все ту же болтовню Серафима, поднимались разные картинки моей счастливой юности: и как за воротник «заливал» папочка, а потом «гонял» мамочку по квартире, и как от рака легких, от ароматов на своей парфюмерной фабрике умерла мамочка, а еще через десять лет из-за курева в сужения сосудов на ногах папочка — сначала ему отрезали ступни, потом ноги по колено, а потом пришлось его сдать, как ветерана, в дом для инвалидов.
