Древнерусская литература. Литература XVIII века

Вем о моем искустве, им же не хвалюся:
место содий, звезд рещи не мало сумнюся.
Полудня круг на месте зовом анстаритос,
блюдет своего места полунощный вритос;
Овен станет на восток, солнце в онь вселится
и течение начнет, Юнец удалится.
Близнята, Рак, Лев, Дева полудне обыймут,
Вес, Скорпий, Стрелец, Козлиц полунощчи приймут.
Скудель, Воду лиющи, к сим же прилунится,
Двойство Рыб водолюбных при нем ся явится.
Поллюкс стоит, Кастору светла отделяющ,
блещит от него Кастор светло заимающ,
Звезда морска, навклером являюща пути,
Ценозура не может с места ся двигнути.
Вижду же в своем чину дождевныи пады,
являющии сущу такожде Плеады.
Сих быти неразлучных аз да созерцаю,
имена их подробну сице нарицаю.
Сия по седми на два разделенныи чины,
являющии сушу и дожда пучины:
Пасифо, Пифо, Тихе, Евдор, Амвросиа,
Коронис и Плексаврис — дождевны суть сия;
Електра, Алкиона, Мая, Астеропе,
Келена, Танесета, Инеиста, Меропе, —
Сиа вторы седмица сущу изъявляет;
всех звезд мой ум течений, чин и силу знает.[728]

Этот тяжеловесный перечень предваряет сообщение о новой звезде, которая возвестила Рождество. Здесь Димитрий Ростовский пользуется принципом «аппликации», который предписывала теория барочного красноречия: «Треба читати книги о зверох, птахах, гадах, рыбах, деревах, зелах, каменях и розмаитых водах…, уважати их натуру, власности и скутки и тое собе нотовати и апплековати до своей речи».[729] Так писал украинец Иоанникий Галятовский, литератор поколения Симеона Полоцкого, автор трактата о проповедническом искусстве. Он понимал «аппликацию» в сущности так же, как ее понимает современная филология. Это нечто вроде скрытой цитаты. Иоанникий Галятовский предлагал восточнославянским писателям «аппликовать» свои произведения цветами барочной учености.

Эпоху барокко не случайно называют «эпохой эрудитов». Официальная культура России первых лет XVIII в. — это парад гуманитарного полигисторства. В проповедях, виршах и драмах слушателю или читателю преподносился набор сведений о приснопамятных событиях и лицах. Отвлеченность этой эрудиции преодолевалась в школьном и общедоступном театре, где «оживлялись» мифологические и исторические персонажи. На сцене появлялись и аллегории — Слава, Фортуна, Мир и т. п. Идеи становились как бы представимыми, усвояемыми. Зритель мог видеть и олицетворение семи свободных наук:

Первая грамматика с правописанием,
вторая же риторика с красным вещанием,
Еще диалектика, давша речь полезну,
с нею же мусикия, певша песнь любезну,
В-пятых арифметика, щет свой предложивша,
в-шестых астрология, небеса явивша,
В-седмых философия, вся содержащая,
яко мати сущи тех наук владящая.
На ней же седит честно, сопрестолна суща,
о самом бозе разум богословск имуща,
Наука суть нареченна богословия,
в ней же содержить действо все философия.[730]

Так говорит один из персонажей «Действа о семи свободных науках», которое было поставлено в Славяно-греко-латинской академии, по-видимому, зимой 1702–1703 гг. Среди зрителей были Петр и царевич Алексей, которого отец сначала собирался отдать в руки профессоров академии, но раздумал, сомневаясь в пользе схоластического образования для «творцов истории».[731]

В начале столетия успехи школьного барокко были велики и несомненны. Под его воздействием оказались и литераторы «старомосковского» круга. Барочные вирши сочиняли питомцы новгородской школы митрополита Иова, где были в чести «старомосковские» традиции: здесь, между прочим, преподавал один из двух братьев Лихудов, Иоанникий, некогда враг Сильвестра Медведева и «латинствующих». В стенах новгородской школы было написано одно из самых значительных стихотворных произведений петровского времени — эсхатологическая поэма «Лествица к небеси четвероположся, иже есть воспоминание четырех последних вещей, рифмами кратко описанное».[732] Она состоит из четырех частей, в которых изображены Смерть, Страшный суд, Геенна и Царство небесное. «Лествице к небеси» свойственна барочная экзальтация, хотя и несколько приглушенная. В описании адских мучений ощущается знание теории аффектов:

Горе, горе, трикраты глаголю — о горе!
Геенское на грешных волнуется море,
Сверепеет жестоко бурними волнами,
в несытную глубину пожрет со грехами…
О вечности! Колико еси глубочайша,
падшим в жупел геенски грешником тяжчайша.

В «Лествице» постоянно возникает барочная идея Vanitas — идея бренности, «суеты мира»:

Кто похвалится ныне на сей земле быти,
иже бы могл в телеси безсмертно пожити?
Никто. Но, взят от персти, в ту же возвратится,
по глаголу пророка всяк тамо явится.

Тема «последних вещей» — одна из популярнейших в барочной культуре, особенно у иезуитских поэтов. Славу ей создал Якоб Бальде (1603–1688). Его латинские стихотворения, исполненные мрачного пафоса и эсхатологических ужасов, переводились на многие европейские языки. В Польше переложения из Бальде и других иезуитских авторов (Матвея Радера, Иоганна Нисса), которые писали о «последних вещах» и «плясках смерти», появились еще в XVII в. Но именно первая четверть XVIII в. стала для них эпохой