Но теперь Василия Алексеевича охватило уже не фальшивое, а действительное чувство к Ордынцевой; охватила его решимость на ней жениться. Он, как мы сказали выше, с великим нетерпением ждал того воскресенья, когда поедет в Горки и увидит Елену, увидит ту, которая, как он убедился из ее письма, готова идти ему навстречу.
Елена Ордынцева, с жизнью которой молодой Сухоруков решил соединить свою судьбу, была симпатичной девушкой. Печать доброты и душевной мягкости лежала на ней. Она не была красива, но у нее были свои привлекательные стороны – выразительные голубые глаза, смотрящие ясно и пристально, необыкновенная нежность лица, легкий румянец щек и маленькая родинка над розовыми губками. Густые белокурые волосы украшали ее голову. Правда, черты ее не были правильны, но такие лица, как у Елены, полные поэтического выражения, могли весьма нравиться. Ореол спокойствия и душевного равновесия лежал на всем ее облике. Говорят, противоположности сходятся. Может быть, поэтому и нравилась Елена Василию Алексеевичу, что она являлась противоположностью его натуре, необыкновенно живой, с большим темпераментом.
Экипаж Василия Алексеевича быстро несся по торной осенней дороге, накатанной извозом. Усадьба Ордынцевых, куда ехал Сухоруков, была расположена на возвышенном берегу маленькой речки. В усадьбе этой был старый господский дом, старинный парк с полуразвалившимися беседками и другими следами барских затей. Приблизительно в ста саженях от дома находилась церковь, к ней вела липовая аллея. Дальше от церкви начиналось село. Церковь была старинная, построенная в допетровскую эпоху.
Хотя наступил уже ноябрь месяц, тем не менее погода стояла на редкость. Воздух, правда, был свежий, но было тихо. Солнце ярко светило на чистом небе. И ясно, и светло было на душе Василия Алексеевича.
Когда показалась вдали ордынцевская усадьба, сердце молодого Сухорукова забилось от трепетного ожидания. Он жадно смотрел на ордынцевский дом, вырисовывающийся между старинными деревьями парка.
Коляска Сухорукова спустилась к мельничной плотине, расположенной под усадьбой. Тройка гнедых перебралась скоро через небольшой мост над запрудой, где шумела вода, прорывавшаяся сквозь деревянные заставни запруды. Навскачь понеслись лошади в гору, стремительно взбираясь по подъему, подгоняемые криком сухоруковского кучера. Наконец коляска подкатила к церкви, где уже собрался народ.
Несколько крестьянских телег и два помещичьих экипажа стояли у церковной ограды. Подъехав к церковным воротам, Василий Алексеевич соскочил с коляски. Спешным шагом прошел он в храм. Обедня уже началась. Он поспел к чтению Евангелия.
В старину для помещиков в церквах отводились особые места, которые располагались на правой стороне храма у самой стены. Здесь обыкновенно для них расстилался ковер и ставились стулья. Вошедши в церковь и продвинувшись несколько вперед, Василий Алексеевич начал смотреть направо, ища глазами Елену. Он увидал ее там, на почетном месте, вместе с другими двумя неизвестными ему дамами. Матери Елены в церкви не было.
Василий Алексеевич смотрел на Елену. Она стояла все та же, какой он привык ее видеть полтора года назад. То же выражение лица, тот же поэтический облик. Она стояла, опустив голову, ничего не замечая, поглощенная тем, что читал священник.
Оторвался, наконец, и Сухоруков от лицезрения Елены. Он начал вслушиваться в богослужение. Священник, седой старик, исполнял его с большой простотой, и пение на клиросе гармонировало со службой священника. В те времена это пение было простое и бесхитростное, без тех ухищрений, которыми увлекаются нынче не только господские, но и деревенские певчие, искажая своими новшествами величественные по простоте церковные напевы.
Стоя в церкви, Василий Алексеевич усердно молился о своем будущем счастье, молился о ниспослании ему силы на христианском пути его, молился он и об Елене. Наряду с этими молитвами перед его мысленным взором проносилось все то важное и значительное, что совершилось с ним так еще недавно: это великое чудо у мощей св. Митрофания, разбудившее его духовную жизнь, затем общение со старцем, снявшим с глаз его повязку предвзятого скептицизма. Наконец, даже сегодня дано ему было почувствовать, что надмирные силы не оставляют его… Мать его этой ночью во сне пришла к нему и дала ему радость веры. Василию Алексеевичу так было хорошо в храме, где с ним молится и она, указанная ему старцем, его будущая подруга жизни.
Обедня кончилась. Василий Алексеевич направился к тому месту, где стояла Елена. Елена не видела подходящего к ней Сухорукова; она в это время говорила с незнакомыми ему двумя дамами, которые ее обступили.
Василий Алексеевич подошел взволнованный. Увидав его, Елена оторвалась от докучливых собеседниц. Приветливо протянула ему руку, глядя своими ясными, полными веры в него глазами. Сухоруков почувствовал в ее взоре эту великую в нем уверенность, почувствовал, что она простила ему все прошлое. Они горячо поздоровались, поздоровались, как старые друзья.
– Почему Людмилы Павловны нет в церкви? – спросил Василий Алексеевич. – Она нездорова?
– Немного простудилась, – отвечала Елена, – но она вас примет. Она ждет вас дома… Пойдемте.
Они вышли из церкви. Сухоруковский кучер подал было лошадей, думая, что господа сядут в коляску. Но Василий Алексеевич приказал ему ехать прямо к дому. Он предложил Елене пройти с ним пешком. Ему хотелось побыть с ней наедине. Они пошли по аллее к дому.
– Ваша maman собирается в Москву?.. – сказал Сухоруков, желая проверить то, что он слышал от отца Семена.
– Да, – отвечала Елена, – мать хочет, чтобы я поступила в институт… на службу. Тетя обещала устроить меня классной дамой. Она зовет нас приехать. Ведь вы знаете, усадьба наша переходит к брату… Он бросает службу и женится. Скоро он сюда будет.
Этот ответ смутил Василия Алексеевича. Опять охватила его боязнь потерять Елену. Ведь положение классной дамы в институте, которое ей обещали, – это большой для нее соблазн!..
– А вы сами как решили? – спросил он с большим страхом, глядя на нее в упор.
– Конечно, я останусь здесь, – сказала она, весело взглянув на молодого Сухорукова. – Конечно, останусь здесь, – повторила Елена, добавив еще тихо, опуская глаза, – после вашего последнего хорошего письма… – Лицо ее озарилось светлой улыбкой.
– Так вы согласны… вы согласны быть моей женой? – порывисто спросил Сухоруков.
– Конечно, согласна, – отвечала Елена.
Он схватил руку Елены и прижал ее к своим губам. Он не хотел выпускать ее дрожащей руки, но она тихо высвободила ее и сказала:
– Не надо… нас могут увидать… здесь не место.
Оба они шли счастливые.
– Господи, как хорошо! – прервал молчание Сухоруков. – И какой я был безумец… И вы все мне простили?.. И стою ли я вас!..
– Стоите, – отвечала Елена, – вы теперь хороший…
Они подходили к дому.
– Вот мы и пришли, – сказала весело Елена. – Теперь нам нужно обо всем объявить maman…
– Она разделит нашу радость…
Людмила Павловна Ордынцева не без волнения ожидала возвращения дочери из церкви. Она знала, что обедня уже кончилась; видела, что коляска Сухорукова подъехала к их дому пустая. Людмила Павловна поняла, что дочь ее возвращается с Сухоруковым по аллее и что, весьма вероятно, у них идут объяснения… Людмила Павловна продолжала тревожиться и бояться за свою дочь. Боялась она за нее, зная ее слепое увлечение Сухоруковым. Доверия у нее к Василию Алексеевичу не было. Быть может, и это его последнее письмо, о котором ей говорила дочь, это письмо и этот его настоящий приезд – это только продолжение той недостойной игры, которую он вел с ее дочерью полтора года тому назад…
Но вот Людмила Павловна, глядя в окно из гостиной, видит, что дочь ее и Сухоруков идут по аллее веселые и жизнерадостные, как люди, между которыми уже установилась сразу большая близость.
«Боже мой! – подумала мать. – Действительно, быть может, все это у него серьезно… Действительно он
