— А ты?
— Пей! Я… не буду. Наверно, ты и в самом деле не при делах. Ничего не могу понять… пей всю!
— Да я ж в говно буду! — категорично заявил Крылов, открывая сок.
— Прекрасно. Вот и будь. Нечего тебе помнить, о чем мы тут с тобой говорили.
— Да и сейчас в говно!
— Пей, сказала! — крикнула я и почувствовала в голосе истерические нотки.
…Нет, в самом деле — подобного со мной еще не было. Сейчас я чувствовала себя беспомощной молоденькой училкой, которая не могла справиться с буйными учениками, лепила двойки направо-налево — и тем не менее была беспомощна и жалка. Я прекрасно понимала теперь, что эти ребята — Крылов, Ковалев и Немякшин — тут ни при чем, но что-то упорно подталкивало меня искать истину в их гипотетической виновности.
Может, потому, что виновники были вовсе не они. Не они…
И эти беспомощные метания — дилетантские, вымученные, недостойные экс-бойца спецотряда «Сигма» — я никак не могла объяснить.
Что-то происходит. Да, что-то происходит. Но не только извне.
Во мне.
Я посмотрела на Крылова, который стремительно опустошил бутылку — вероятно, от потрясения, — и теперь привалился головой к стволу дерева. Все.
— Ты тоже, ясное дело, назовешь меня мужеподобным существом… — пробормотала я. — Вот так. Проклятая профессия…
Когда я вернулась в номер, опустошенная, с посеревшим лицом и потухшими глазами, Воронцов уже вернулся. Он сидел диване и пил пиво.
— Вернулся? — спросила я. — И где ты был?
Саша пристально посмотрел на меня чуть прищуренными своими миндалевидными глазами, и в морской волне их что-то дрогнуло: неуловимое, тревожное.
— Что случилось? — быстро спросил он.
— Ни-че-го, — по слогам выговорила я. — Вот именно, что — ничего.
— Да на тебе лица нет!
— Да? — равнодушно спросила я и, взяв его чашку с чаем, допила. — А что на мне есть?
Воронцов порывисто подсел ко мне и, обняв за плечи, произнес:
— Знаешь что… так не пойдет. Ты где-то ходишь полдня, приходишь с зеленым лицом и говоришь — ничего не случилось. Может, я и болван, но не до такой степени, чтобы не понимать…
— И что ты понял?
— Что у нас неприятности.
Он так и сказал — не «у меня», а — «у нас».
Я подняла к нему бледное лицо и спросила:
— Кто тот парень, который тогда предъявил тебе в ресторане… помнишь, в день нашего знакомства? Здоровый. С ним еще амбал был, которому я разбила голову бутылкой, и девчонка какая-то. Она еще на меня косилась как-то подозрительно.
Лицо Воронцова потемнело:
— А, Борис?
— Сегодня я видела его здесь. В Сочи, — бесцветным голосом сообщила я.
Воронцов облизнул губы, хотел что-то сказать, но я опередила его:
— Самое интересное не то, что я его видела, а то, с кем именно. Никогда не угадаешь.
— С Костей Ковалевым? — выговорил он — даже губы побледнели!
Я заглянула ему в лицо:
— Откуда ты знаешь?
— Да так… интуиция. Не у тебя же одной интуиция. Они… они внешне похожи. Я на это еще в поезде обратил внимание.
— Конечно, похожи. Борис и Костя Ковалев — двоюродные братья. А теперь быстро скидывай мне все, что знаешь об этом Борисе. Раньше ты не больно-то баловал меня откровениями на тему личной биографии, но теперь… теперь от этого зависит наша безопасность, и ты не имеешь права молчать.
— Наша безопасность? А мне казалось — только моя, — выговорил Саша.
— А ты думаешь, что я буду сидеть сложа руки, если тебе будет угрожать опасность? Сама подставлюсь…
Воронцов сидел некоторое время, не шевелясь, потом хлопнул ладонью по колену и сказал:
— Ну хорошо. Сдаюсь. В общем, так: этот Боря полностью именуется Борис Крапивин. В определенных кругах известен как Чертополох.
— Так я и думала! — выдохнула я.
— Борис работает на некоего Кальмара, — продолжал Воронцов, не глядя на меня. — Кто таков этот Кальмар — сказать не берусь: личность таинственная. Достаточно сказать, что его никто толком и не видел.
— Его зовут Константин Калиниченко, — сказала я. — Как утверждает мой недавний работодатель господин Рощин, это весьма кровожадный молодой человек.
Саша повернулся ко мне вполоборота и спросил:
— Ты видела сегодня этого… Рощина? На которого работал тот, убитый в поезде, парень? Олег?
— Да. Видела. Ты закончи свое.
— А что мне заканчивать? Были у меня небольшие проблемы не с самим Кальмаром, а с этим Борисом… Чертополохом. Все благополучно разрешилось.
— Ты думаешь? Ну, дай бог.
— А больше я, собственно, ничего про этого Бориса не знаю.
— И так достаточно сказал. Вот, взгляни.
И я протянула ему распечатку послания, сброшенного на электронный адрес Эдуарда Рощина. Воронцов пробежал его глазами и тихо произнес:
— Так… и Рощин думает, что это — Калиниченко и Крапивин? Что и тебя сюда приплели… это…
— Рощин пригласил меня на завтрашнее торжество, — сказала я. — Оно приурочено к его сорокадвухлетнему дню рождения. Он опасается, что его могут достать здесь, в Сочи. Послезавтра утром он вылетает в Питер и уж там, на месте, будет разбираться, что к чему. А до послезавтрашнего утра я должна ухаживать за ним, аки за чадом малым. Да, кстати… — я протянула Воронцову пригласительный, — ты тоже идешь. Вот так-то.
— Я? Я-то там вообще не пришей кобыле хвост! Я этого Рощина и в глаза-то не видел!
— Ничего, — махнула рукой я. — Поглядишь.
Саша помял в руках пригласительный, а потом взглянул на меня как-то исподлобья, отчего его глаза показались темными и какими-то… тускло мерцающими, что ли, и вымолвил:
— Хорошо. Пойду. Но только с одним условием.
— Каким?
— На банкете ты будешь пить только шампанское.
Глава 8 Кальмар на стене ресторана «Жемчужный сад»
Ресторан «Жемчужный сад» светился и плыл в теплом вечернем воздухе, как теплоход. Из огромных окон и арочных проемов сочилась плавная, вальяжная, сытая музыка, и одинокий музыкант в черном длинном пиджаке, смахивающем на еврейский лапсердак, в черной же шляпе и почему-то с пейсами, стоял на фосфоресцирующем балкончике, нависшем над пальмовым парком, как нос корабля, и играл — медленно, завораживающе… Прохожие приостанавливались, чтобы рассмотреть эту эксцентричную фигуру, выставленную специально, чтобы привлекать внимание. И сработанный под иудея-ортодокса музыкант
