системой для получения ответов. Книга эта очень популярна в Америке, и Иван, как тысячи других молодых людей, обращался к “Дорогому Оракулу” по разным своим – иногда сложным, а иногда очень простым – вопросам.
Переезд вовсе не означал, что он порвал со своей компанией. “Три товарища” по-прежнему были близки. Они часто встречались, бродили по городу, вместе появлялись на вечеринках. Нередко они устраивались на плоской крыше Ваниного дома, пили пиво, созерцали звезды и философствовали. Алена говорит, что он еще в детстве тяготел к крышам, но кто в детстве не торчал на верхотурах, воображая себя на мостике океанского корабля?
Та его последняя крыша имела одну страшноватую и гипнотическую деталь – узкую шахту для пожарной лестницы, завершающуюся бетонным дном. Если бы этот дом был сконструирован как-то иначе…
Осенью 1998 года Ваня вместе со своей любимой бабушкой, которую он всегда называл Маечкой, отправился в одно из самых своих захватывающих путешествий. Сначала они прибыли в Москву, а оттуда проследовали в Тель-Авив, в Иерусалим, в Галилею, на Голаны, на Красное море, в Эйлат, откуда Ваня с компанией англичан на автобусе поехал в Египет, к пирамидам Гизы.
Ваня вообще-то в своих медитациях и поэтических откровениях постоянно включал себя в контекст древнего мира. Об этом говорят хотя бы следующие строки:
У него была своя эзотерическая религия, он, похоже, мечтал во время этого путешествия приблизиться к своему Богу и, кажется, наряду со жгучим интересом ко всему окружающему испытал некоторое разочарование, сродни тому, что овладело Гоголем, когда тот достиг вожделенной Святой земли. Все дело, конечно, в огромном количестве быта, заполнившего землю откровений. Турист вытесняет пилигрима. Море, у которого страдал апостол Иоанн, стало местом отдыха миллионов. И все-таки можно, сидя у этого моря, мысленно расставить вокруг себя свечки для медитаций и задать вопрос:
И тогда он обратится за помощью к чему-то, что он называет “нежным милосердием”.
Так или иначе, они были счастливы там вдвоем, на Святой земле, и, конечно, ни ей, ни ему не приходило в голову, что меньше чем через год они предстанут перед крайним ужасом существования, концом его существования. Не известная нам буря, охватившая его 6 августа 1999 года, не оставила ему шанса подумать о Маечке. Если бы он представил, какую муку придется испытать его близким, он, быть может, не прыгнул бы с крыши.
Ничто не предвещало трагедии. Последний год своей жизни Иван был полон планов и надежд. Он решил получить вторую академическую степень, так называемый MFA, что дало бы ему возможность претендовать на преподавательскую лицензию. С такой лицензией он мог преподавать английский в любой стране мира. Иными словами, поэт мечтал о путешествиях.
Для этой цели он записался в Сан-Францискский университет. Как все студенты, он должен был работать. Оставив за собой место в горнолыжном магазине “Любая гора”, он пошел на канцелярскую работу в какой-то институт практической лингвистики. Куча дел, как мы видим, а помимо этого он еще стал “брать” японский. Метафизике явно пришлось потесниться в этом загруженном календаре.
По телефону он звучал бодро. Ему нравилось снова быть в университетской среде. Все как-то стало складываться неплохо. Финансовых трудностей он не испытывал. Дурными пристрастиями не страдал. Друзья были рядом. Редкие свободные дни он проводил в горах возле озера Тахо, съезжая на своем сноуборде с головокружительных высот.
Быть может, если бы он жил рядом с семьей, мы бы почувствовали приближение какой-то опасности, но мы были далеко и ничего не почувствовали. Ни Оливер, ни Рубен, никто из многочисленных приятелей, ни девушки, с которыми у него были отношения, не думали, что может произойти трагедия. Напротив, Айван считался сильным парнем, во всяком случае – сильнее других.
В последующие за самоубийством дни Алена из последних сил обзвонила всех, кто был с ним связан, проверила все его счета и звонки на его сотовом телефоне. Никаких признаков беды. Последний день его жизни вроде бы не предвещал ничего чрезвычайного. Днем был в банке, положил на свой счет очередной чек. Ближе к вечеру столкнулся на улице с девушкой из магазина “Любая гора”. По ее свидетельству, он был спокоен и весел. Вечером вся лыжная компания собиралась встретиться в баре по поводу возвращения их менеджера Кевина из какой-то поездки. “Я обязательно буду, – сказал Ваня. – Сто лет не видел Кевина. Вот приму душ, переоденусь и приеду”.
Что произошло после этой встречи, никто не знает и скорее всего не узнает никогда. Через два часа он спрыгнул с крыши – или упал? – в ту страшную шахту с бетонным дном.
Нет ничего ужаснее для семьи, чем смерть ее младшего члена, да еще такая смерть. Разверзлись небеса, и треснула земля. Наш мальчик ушел из этого маленького мира в сферы, не доступные живым. Представить себе, что он это сделал в результате своих размышлений о тщетности бытия, невозможно. Был, должно быть, какой-то финальный толчок. Конечно, вся его поэзия проникнута чувством смерти, но и с этим чувством поэты живут до конца, до финального толчка, что приходит из ниоткуда, из роковой судьбы, будь это западня Маяковского, жуткая водка Есенина, разрушение семьи Цветаевой. Каждая строчка в оставленной Ваней записке, похожей на набросок стиха, может быть прочитана по-разному, включая и ссылку на “Ицзин”. Нам остаются только вопросы, вопросы и вопросы.
“Как теперь жить?” – спрашивает моя несчастная жена, Ванина Маечка.
“Теперь нужно жить грустно”, – бормочу я. Что я могу еще сказать?
* * *
