— Нет, — отвечала старуха. — Мы и так добредем. Прогуляться, это мне будет полезно.
На улице к ней уже пришел тот короткий покой, что приходит после отчаянья, вместе с усталостью. Она так измучилась около внука — память не держала в себе ни его белых ног, ни трубок, ни самого паука. Ей даже казалось, что ничего такого нет, не было, а внук на заводе, утром она позвонит ему и позовет к себе обедать, пить чай. И подарит ему пару уже купленных сорочек в крупный горошек. Хорошие такие. Но она убедилась, что ничего не забыла, когда стала рассказывать Семену и мужу — рассказала подробно, потому что чувствовала: сейчас еще сможет это сделать. А вот завтра определенно не сможет, да и завтра надо делать что-то полезное внуку. Но что? Звонить? Жаловаться? Что просить у друзей?
Идти было хорошо, приятно. Город был предутренний — темный, погашенный, на терриконах приятно светились неоновые огни, телебашня рисовалась своим силуэтом, высвеченным прожектором в какой-то наглой, железно-суставчатой обнаженности, почти неприличной. Тянуло едким, но свежим запахом — химзавод дышал. Виделось смутное зарево. Семен вздохнул.
— На комбинате сейчас кокс жгут. Ух, и картина, — сказал он тоскливо. Ему захотелось быть на заводе, в грохоте и пламени, в суете цеха, который он и хвалил, и ругал, и всегда любил. Но с тех пор, как был поставлен комбинат, он чувствовал себя несколько обиженным за свой завод, теперь ставший маленьким, особенно же за цех.
Им было хорошо идти городом, в котором все поблескивало металлом — крыши, крашенные алюминиевой краской столбы и вроде бы и лед. Старухе город вдруг показался, как и внуку, целиком металлическим. Но ей это нравилось — железный город! Это же здорово. Торжество человека.
Но прошли минуты отдыха, и все вернулись к случившемуся. Семен размышлял о том, что было плохо сделано, и как бы все было хорошо, делай он все иначе, умнее. Старуха решала, что надо делать, старик просто задумался о том, что покой его кончился и, быть может, навсегда.
— Вот в чем ошибка, — заговорила старуха. — Виктор связался с этой… актрисой, а ты, Семен, погорел на учительнице. Почему не удержал жену? Когда мальчик выздоровеет, я ему найду деревенскую девушку, чистую, здоровую. Это, знаешь ли, совсем другая порода, там все чище. А для чего мне нужна чистая девушка? Потому что мне нужны правнуки, а без меня, видно, даже этого у вас не получится. Эх, мужики, а говорят, наследственность…
Семен и Петр Иванович промолчали.
7
Таня не спала. Она уже раз десять звонила Виктору. Телефон молчал. Где же он? На работе быть не мог, уже опоздал. Снова шла в коридор к телефону и медленно набирала номер, останавливая палец. Затем вслушивалась — прежние долгие гудки. Значит, Виктора нет, значит, все же он на работе. (О больнице, «скорой помощи», о морге она отгоняла мысль). Но ведь смена началась давно, он опоздал бы часа на два, уж лучше было и не ходить. Тогда больница, «скорая помощь», морг. «А вдруг какая-то женщина? Чтоб ему, проклятому!..» Может, он мчится по шоссе, может, его привезли в «скорой помощи». Или схватила милиция за обгон, превышение скорости, еще что-нибудь?
Назвонившись до онемелости пальца, Таня прошла к окну и открыла форточку. Она стояла, глядела вниз, а холодный воздух лился на плечи, холодил горящий лоб. Эх, простыть бы, заболеть… Умереть, быть может? Это бы принесло покой. Но простуды не будет, у нее не бывает насморков, гриппа, ангины. Железное здоровье, что с тобой сделать? Чем сокрушить? Как успокоиться? И холод не несет покоя.
Таня прошла к столу, в темноте шарила бутылку коньяка, но попала пальцами в масло. А вино? Ах да, в буфете, спрятала от Михаила, он бы упился. И лучше было бы, лучше. Таня открыла скрипучую дверку буфета, нащупала граненую холодную вазочку. Ага, конфеты… Ага, вот она, бутылка. Таня хлебнула, покашляла и закусила конфетой. Хлебнула еще и, поставив бутылку, ушла к окну. Ура, покой, равнодушие, голова колесом. И идет к ней сон, но в нем видится парень, белозубый, нетерпеливый, пахнущий молодостью.
— Виктор, — прошептала она и вздохнула. — Нет тебя, я знаю, ты умер из-за меня.
Она ушла к постели, легла, натянув одеяло, укрылась им.
— Женщина, — бормотала Таня, — должна этим гордиться. А раз я женщина, то…
И она заплакала…
А в это время волосатый доктор пьет кофе и прислушивается, как пролетает самолет, с шипеньем, громом и свистом. Утро близится. Слышны вскрики машин. Это автобусы уже разбегаются по городу — самый первый рейс. Они пустые, выхолодевшие за ночь. Сейчас убегут на окраины, и там в них набьются люди. Доктор раздвигает усы, чтобы стало удобней пить. Он хлебает очень горячий кофе и тут же запивает его ледяной, из холодильника, водой. Да, тяжелая ночь.
Сестра зовет его:
— Опять сердце.
Врач оставляет кофе и ледяную воду, уходит к парню. Следя за точкой, пульсирующей на экране, командует:
— Массаж… Приготовить дефибриллятор, на всякий случай.
Но вот сердце начинает снова работать, почти нормально, почти… Доктор уходит, но теперь идет писать отчет о дежурстве, а также выписывает направление больному В.С. Герасимову в неврологический центр. Записывает и другие случаи — ранение сердца в пьяной драке, свежий, с пылу, с жару инсульт зав. отделением урологии, милейшего Вениаминыча. Или Витаминыча, как его прозвали студенты…
Часть вторая
ДИНАСТИЯ ГЕРАСИМОВЫХ
Глава первая
1
Старуха не спала. По обыкновению, ее мучила бессонница. Она и раньше часто сидела до утра в кухоньке. Петр Иванович к этому привык, Семену тоже это не мешало, при его талантливости крепко спать. Он, как всегда во сне, долгом и глубоком, с видениями (вот, опять бормочет), искал спасения от неприятностей жизни. Старуха было рассердилась на Семена, вспомнила, что когда разводился, то взял отпуск и спал непрерывно. И вышел из передряги без единой морщинки, без единого седого волоска. Вот только жениться больше не захотел и баб стал бояться. Что уж совсем глупо. Но умным его никто не считал. И вот, он последний Герасимов. Чепуха какая-то!
Старуха сидела на кухне и жалела, что не училась вязать. Считая петли, она бы отвязалась от горьких чувств, потому что без внука (а выживет ли он еще?) все опустело и стало вроде бессмысленным. И хотя Марья Семеновна не отличалась живостью воображения, а нарочито ограничивала его и боялась, но истребить до конца не смогла.
И сейчас, стоило задуматься, как она видела мчащуюся машину, лед, мерзкую проволоку, гибельный полет внука. Она хотела и не могла верить, что он выживет. Разум говорил, что будет худшее, давило предчувствие, бабье, унылое, вынесенное из деревень. И кому пожалуешься? Что сделать? (Снова сверкнула машина и осколки льда. А под фонарем — крестом — лежащий человек. И к нему бегут, и это
