Закусим конфеткой. Да, Марья, не помолодели мы с тобой. Ей-ей. Подойду нечаянно к зеркалу и вскрикну: откуда взялся этот хрыч? В моей квартире? Что здесь делает? Может, позвать милицию? А какие были! Боже мой, как я оперировал! Молниеносно! Обезболивающих не было, так мы спиртом обезболивали. Марья! Как ты ругалась на столе, меня костерила. Господи! Солдаты так не матерились. Да, вы имейте в виду: ваша жена умеет материться! А вы почему молчите? Где воевали?
Петр Иванович улыбался, хотя был потрясен тем выбросом энергии, что происходил на его глазах. Москвич говорил, задавал вопросы, прояснил между делом тьму обстоятельств. В считанные минуты он открыл, что они с Петром Ивановичем воевали в одном месте, то есть он в лазарете, а тот — в штабе дивизии. Не в штабе? Значит, там был однофамилец.
Когда москвич замолчал, Петр Иванович перевел дыхание. Ему хотелось сказать: «Ну и ну!»
Гость объявил, что жить он будет здесь, ему нравится. Спать может на полу, привычки у него прежние. Да, академик, генерал, но военные привычки сохранил. Что? В комнате парня есть лежанка? Превосходно!.. Теперь диета. Человек он сдержанный, ест мало. Но еда такая: тертые овощи, сырые, вареных овощей не признает. Грецкие орехи, двенадцать штук в день. Это оздоровляет. Очень.
— И вы, друзья мои, тоже ешьте грецкие орехи, ешьте всякие орехи — это полезно. И теперь кефир. Неужели покупаете? Кто теперь ест такой кефир? У меня с собой закваска. Марья, ты заквасишь молоко сегодня же. Закваску, уезжая, оставлю: корми мужичков моим кефиром! Лишние лет десять жизни! Теперь суп. От него тяжелеешь. Так что куриный бульон, одну чашечку. Или консоме по-виргински, но изредка. А без мяса не обойдешься. Марья! Я ем куриные котлетки. Делай мне три котлетки на белках. Как видишь, я выгодный старичок! Будешь разводиться, имей это в виду. Так. Решены бытовые вопросы. А теперь займемся больным.
— Я тебя отвезу, — сказала Марья Семеновна.
— Нет и нет! Женщин в свое дело я не пускаю. Ка-те-го-ри-чески! Я ретроград, беру твоего мужа.
И старики ушли. Петр Иванович прихватил с собой журналы, москвич — портфель. Загремел лифт, затем внизу просигналило такси, унеслось. Все!
Марья Семеновна присела на стул и тяжело задумалась. Гость ее не радовал. Что-то будет? Несерьезный какой-то стал, даже страшно. И где взять столько кур? Сейчас их не купишь: все берегут несушек к весне. Может, попросить у сестры?…
Старуха оделась и уехала к ней. Вернулась быстро и привезла заколотую курицу, из которой сделала котлетки на белках (сестра дала яиц), а из остова, пупка, сердца и мясных остатков сварила бульон для старичка. Да и мужики похлебают, в кои-то веки досталась курица. В духовке она подсушила ломтики хлеба. Села. И, что редко бывает, старуху вдруг охватила тоска. Не старости, а другая: впервые в жизни она не знала, что ей делать.
4
Пока она работала — в работе все забывалось. Но когда кончились хлопоты, ей стало худо. Она, человек действия, теперь не знала, что делать с внуком, что делать с собой. Все возможное как будто сделано, и все оставалось недоделанным. И пошла она к сестре не только за курицей: ей было невозможно оставаться одной. И сейчас куриную лапшу она сделала именно потому, что та требовала большой возни: месить тесто, раскатать его, резать, сушить… С сестрой они посидели и говорили недолго, в масштабах старухи. С курицей дело выгорело. Кур сестра держала, но стадо из пяти-шести птиц она практически ликвидировала зимой: курицы старились, и они с Павлом их съели. Оставалась единственная курица, не с птичьим, а отчего-то с собачьим характером. Старуха сама видела, что ходит-бродит сестра по дому, а курица идет за ней. Сестра, чистюля, не сердилась, что курица роняет помет в местах неподходящих, молча убирала его. И даже похвасталась привязанностью птицы. Марье Семеновне стыдно было, что она пришла за ней. Но от принятого решения она никогда не отступалась. Глупое ли оно, безжалостное ли — это другой вопрос. Раз решено сделать, то и надо делать. Хоть и самой тошно. Поэтому и разговор завела не сразу, а после того, как они обстоятельно поговорили о состоянии парня, о его отце, обо всем. Марья Семеновна рассказала сестре, что приехал по ее вызову знакомый нейрохирург, хочет помочь и сделать то, что можно. Авось починит парня, а дорогу она ему оплатит и знатный подарочек поднесет. Но врач этот хвор желудком, и ему нужны всякие редкие штуки, например, даже котлеты из курятины. А ее в городе не сыщешь: весна, берегут несушек. Искать в столовой? Звонила, но сказали, что кур в ближайшее время не предвидится. А не дай Бог, хирург заболеет, тогда и внук пропал. Здоровье-то, может, ему сохранят. А разум, как его спасешь? Если даже здоровым его сплошь и рядом не хватает?
Так, подходя с разных сторон и не оставляя темы, выдвигая аргументы, но не говоря прямо, она таки психологически одолела сестру, и та сама предложила курицу. Марья Семеновна приглушила вспыхнувшую в ней радость, и сестра ничего не увидела в ее плоском, бронзовом, сильном лице — ни радости, ни благодарности тоже. Пригласили соседа, поднесли рюмочку, и тот оттяпал голову курице.
Сестра, плача, ободрала с птицы перо, и старуха унесла ее домой. Тут голос приехавшего хирурга зазвучал в памяти, и она испытала страх перед этим крикливым старичком. И подумала, что и сама многого добивается тем, что шумит. Люди часто уступают ей, чтобы только установилась тишина, а она бы ушла, отвязалась от них. Скажем, муж, человек тихий…
Возясь в кухне, опаливая курицу на зажженных газетах, промалывая мякоть в мясорубке, старуха вспомнила слезы сестры и подумала, что нехорошо поступила.
— Дура такая, курицу жалеет, — пробормотала она.
И сидела в ней тоска, что она старая-престарая, а жива и бодра, а внук ее может умереть. Несправедливая какая-то чепуха.
Сделав котлеты, она сварила из остатков бульон. Отлила старику, а из остального сварила густую куриную лапшу. Затем вымыла овощи, терла редьку, настрогала моркови и смешала ее с тоже построганной свеклой. Все это, залив сметаной, поставила в холодильник.
И догадалась, что это не тоска, а просто ей себя деть некуда. Она оделась и пошла на завод. Туда она часто уходила в смутные свои часы. Но, идя, она так крепко задумалась о внуке, что очнулась уже в трамвае, летевшем площадью Круговой, около которой и был поставлен завод так давно, что площадь в народе называли Заводской. Это было привычно: трамвай, площадь. Но сегодня что-то произошло с ней. Эта тоска, несчастная курица, слезы сестры, ропот на случайности жизни. Словно новыми глазами она теперь присматривалась ко всему, впервые видела людей, которые жить будут, а ее Виктор умрет… Да и люди теперь совсем другие, и это она просмотрела. Мужчины толстые, с животиками, а женщины сыты и округлы, и все у них, как и положено. Одеты просто хорошо: сапожки, дохи искусственного меха, пальто с черно-бурыми лисьими воротниками. И старуха почувствовала себя чужой этим людям, а близкой тому вон бараку, старой заводской трубе и тем, кого раньше терпеть не могла, — двум усатым сплетничающим старухам.
Она сошла, подождала, пока мимо пронесется орава автомобилей (сколько их стало и все легковые). Перешла, свернула в проулочек и, присматриваясь, будто к чужому, увидела, что у завода стоят машины рабочих, «Москвичи» и «Жигули», и что все заборы обвешены отпечатанными в типографии заводскими объявлениями. Брали даже женщин в интересном положении, висели списки льгот, которыми завод их приманивал. Значит, брали женщин на сносях, могущих какое-то время работать через пень-колоду, как работает всякая кормящая мать. Вот это времена! И впервые она призналась себе, что тоскует по ушедшему голодному, гремящему и жестокому времени. Что ни говори, она — его дочь, его работник.
Марья Семеновна забыла пропуск. Порывшись в сумке, она не могла вспомнить: то ли забыла его у сына, то ли пропуск остался у нее в квартире, в той сумке, что в виде корзиночки. Но без пропуска хмурая толстая вахтерша не пустила ее. «Звоните, — сказала она, — в заводоуправление». Мария Семеновна прежде бы вспылила и накричала, сейчас же с малопонятным смирением стала звонить (и вахтерша была ей чужая). Заводоуправление распорядилось, вахтерша сказала: «Ходят тут всякие на трех ногах». Марья Семеновна с непривычным для нее смирением поблагодарила, да так вежливо, что вахтерша сказала: «Иди, жалуйся, куда хочешь».
