кассацию и прочее. Вот тут обвал всех сил приключился, и состоялся разговор.
Но спектакль есть спектакль, и приходится воскресать. Может быть, все-таки не надо так решительно разводиться с Мельпоменой? Когда назначено очередное свидание с этой стервой, как-никак, а собираешь себя из обломков. Вот он, до боли знакомый тупичок, трижды проклятый служебный вход, ставший – ничего не поделаешь – частью кровообращения.
– Здравствуйте!
В ответ – тишина. Что за бред? Уж с простым народом-то у Высоцкого противоречий никогда не было. А тут молчат скромные труженики закулисья, в упор не видя исполнителя главной роли. Списали уже? Не желают даже здравствовать кандидату в покойники?
Пора выходить. Где Федотов? Мне плохо.
И все-таки это спасение. Не будь сегодня «Гамлета», может быть, всё уже и кончилось бы. По сцене ноги еще носят кое-как… Но в такую жару в шерстяной униформе… «Ой, плохо! Ой, не могу», – повторяет он за кулисами, выпрашивая у партнеров, как милостыню, частичку энергии. Ну дайте копеечку, что вам стоит? У самих нету?
Появляется Толян со спасительным шприцем. Глоток энергии из своего же собственного будущего, из собственных последних ресурсов. Не в уколах дело. Он так всю жизнь свою проработал, забирая силы у себя пятидесятилетнего, шестидесятилетнего, расходуя неприкосновенный стратегический запас.
Молодец Демидова – после поклонов и цветов, когда все уже в лежку лежали, вдруг выдала шуточку, почти без улыбки:
– А слабо, ребятки, сыграть еще раз?
Вот это ему понравилось! Вот это укольчик в самое нутро! В момент ожил пациент:
– Слабо, говоришь? А ну как не слабо?
Не только к смерти мы готовы, но и к жизни самой изнурительной. Так всколыхнулся он, что Алла поспешила отмежеваться:
– Нет уж, Володечка, успеем сыграть в следующий раз, двадцать седьмого.
И точно! «Гамлет» у нас всегда впереди…
Уход
Не надо было оставаться в Москве на эти дни! Бежать, бежать надо было вместе со всеми преступными элементами, от которых милиция так старательно очищала образцовый коммунистический город, столицу Олимпийских игр. Может быть, там, за сто первым километром, еще можно было чем-то дышать. По високосным годам шибко помирают в Москве сердечники, а также работники литературы и искусства – есть такая нехорошая примета.
С Олимпиадой вообще получилась полная лажа. Американцы в ответ на наши военные действия в Афганистане от участия отказались, их примеру последовало множество капиталистических стран. Так что проводится нечто вроде Спартакиады народов СССР и «социалистического лагеря». В западных газетах – карикатуры, на которых дядя Сэм поддает под зад нашему олимпийскому Мишке. С одной стороны, так и надо этой стране с ее сраной властью, с другой – как-то обидно, что все флаги в гости к нам не будут, что зря готовили угощение. А Высоцкого не иначе как тоже иностранцем считают и представителем НАТО. Никаких ему официальных приглашений не последовало ни на открытие, ни на что другое. Сам он звонить в Олимпийский комитет или куда еще не собирается – пошли они все… Ребята достали пропуск в Олимпийскую деревню на двадцать пятое июля: будем живы – посмотрим, может быть, и заглянем на часок.
В субботу, девятнадцатого, вяло смотрели открытие игр по телевизору. Перестали Высоцкого волновать спортивные баталии – едва ли теперь удастся выполнить шуточный план и довести число спортивных песен до сорока девяти… А, ладно, какой уж тут спорт… Позвонил Полоке, напел ему «Гимн школе» для нового кинофильма – мелодия пока черновая, надо еще поработать. Сын Никита заходил. В общем, день спокойно прошел, но ночью чернота внутри стала накапливаться…
И прорвалась утром в воскресенье. Все куда-то поразбрелись, и проснувшись, он увидел перед собой Аркадия. Захотелось с ним поговорить, у него, судя по всему, какие-то серьезные проблемы, но сначала надо восстановиться…
Через некоторое время Янклович привез «лекарство» – в порошке, для нюханья. Потом у соседей ему дали спирта…
Двадцать первого вечером предстояло играть Свидригайлова. Сил для этого не было, но до театра все же добрался. Вернул Гале Власовой брошь, которую хотел купить для Марины, – не понадобится уже. Вечером поехал с Оксаной к Ване Бортнику: сколько уже не виделись… Стакан водки и – «Давай ко мне». Продолжили на Малой Грузинской. Наутро Ваня сходил в магазин, а Оксана стала на него кричать, выгонять. Чтобы удержать их обоих, вышел на балкон, перебрался через решетку и повис на руках. Она снизу увидела, прибежала, конечно. Втащили его – стал он приходить в себя понемногу…
Как тут помрешь, когда столько дел еще! Из ОВИРа позвонили: надо ехать за паспортом. По дороге заглянул в знакомую больничную аптеку – за «лекарством». Навестил Бортника, но тот лежал у себя дома в полной отключке. По возвращении на Малую Грузинскую позвонил Марине – все в порядке: завязал, в кармане виза и билет в Париж на двадцать девятое июля.
Телефонный разговор забрал последние силы, надо опять заправляться. С Оксаной колесили по разным местам, пока не заехали в ресторан ВТО, где к нему подходили разные люди, что-то говорили. Что характерно – все его рассматривают, а в глаза никто не глядит. Боятся заразиться смертью.
Взяли с собой артиста Дружникова, за руль посадил Толю Бальчева, приехали на Грузинскую. Там мама пришла. Идем к соседу.
На кухне у Нисанова Высоцкий заводит с Дружниковым разговор о легендарном киноактере Алейникове (отце жены Нисанова), о других, ушедших раньше времени, пытается расспросить, как они, почему… Но собеседника, похоже, больше волнуют «мерседесы» Высоцкого и метраж его квартиры. Нашел тему для задушевного разговора. Пусть забирает и машины, и квартиру и сваливает ко всем чертям.
Утром Янклович и Федотов поехали в Склиф за каким-то там гидратом.
А он в это время хватается за телефон, звонит Бабеку Серушу, пытается разыскать Артура Макарова. Очень надо поговорить – не о наркотиках, не о больницах, не о смерти, стоящей там, на лестничной площадке, между лифтом и входной дверью… Кто бы сменил пластинку, зашел бы с другой стороны.
И зачем столько шампанского? Оно же называется «их штербе» – это уже пошлая шутка не первой свежести. Оставьте эту гадость для поминок, … вашу мать!
Уже и материться нет сил. Остался только один крик. Опять вечером придут от соседа-хирурга с жалобами, что у него, мол, завтра серьезная операция. Слушай, хирург, ты мне не отрежешь голову за скромное вознаграждение? Деньги в столе, сколько надо? А, безвозмездно? Тоже хорошо… И мою голову потом на блюде понесут… А-а-а-а-а!
Потерпите, совсем немного осталось…
Вот приехали: Сульповар, Щербаков. Препираются с Фелотовым, на повышенных тонах разговор идет: «Посмотри, он у тебя синюшный весь! Ухайдокал ты мужика…» Ну что, светила: пациент больше жив или больше мертв?
Собираются двадцать пятого везти в больницу. Но у нас на двадцать пятое что-то другое назначено… Олимпиада. В здоровом теле здоровый дух. Расходятся, дверь отворяют… Не надо, вдруг она прямо сейчас войдет…
Утром Оксана кормит его клубникой со сливками. Пушкин в соответствующий день ел морошку, но эта ягода, кажется, растет только в окрестностях Петербурга. У нас в Москве свои традиции.
И мама рядом. А они говорили, что она Оксану никогда… Хорошо, чтобы все пришли. Вадим где? И Марина сейчас пусть прилетит, а то ведь не сможет он сам в Париж двадцать девятого, если они его в больницу упекут. И Мишке по такому случаю пусть дадут визу: в связи с неизбежной кончиной лучшего друга прошу в порядке исключения оформить… Все, все соберитесь сюда! Занимайте диван, стулья, кресла… Чтобы ей места не осталось. Отгоните ее, рогатую!
Не лежится. Он ходит по комнате, хватаясь за сердце и повторяя: «Я сегодня умру». Да, говорил это и
