Тауна, спустился в метро и сел на поезд, идущий в Вест-Энд. Обмен билетов прошел на удивление просто: у кассы Дежурили люди, ожидавшие, что кто-нибудь сдаст билет на сегодня, а на завтра места еще были. Довольный, что в кои-то веки что-то получилось у меня путем, я снова спустился в метро и поехал в Фулем.
Дейв и Ширли были учителями и малость сдвинулись на натуральной пище. Ширли считала себя беременной, а Грация напилась и вовсю флиртовала с Дейвом. Мы ушли незадолго до полуночи.
Ночью, когда Грация уснула, я начал думать о Сери.
Прежде я считал, что они с Грацией дополнительны друг по отношению к другу, но теперь различия между ними обозначались со все большей ясностью. Тогда, в Каслтоне, я попытался понять Грацию через свои познания о Сери. Ошибочность такого подхода заключалась в исходном предположении, что я сотворил Сери вполне сознательно и рационально.
Припомнив, как создавалась моя рукопись, как нерасторжимо переплетались в ней рациональные конструкции с иррациональными откровениями, я осознал, что Сери должна быть чем-то значительно большим, чем нафантазированный мною аналог Грации. Она тоже была реальной, тоже самодостаточной, тоже действовала по своим собственным побуждениям. Она жила сама по себе, своей отдельной жизнью. С каждым разом, когда я видел ее или разговаривал с ней, это ощущалось все сильнее и сильнее.
Но пока Грация была рядом, Сери оставалась на заднем плане.
Иногда я просыпался ночью и видел рядом с собою Сери. Она притворялась спящей, но просыпалась при первом же моем прикосновении. И тогда она становилась, в сексуальном отношении, всем, чем Грация никогда не была. Любовные игры Сери всегда были захватывающими, всегда неожиданными. Грация знала, что я считаю ее сексуально неотразимой, и начинала лениться; Сери ничего не считала самоочевидным и находила все новые и новые способы меня возбудить. Грация знала секс до тонкостей, была искушенной любовницей, Сери была воплощением невинности и непосредственности. И все равно после любви с Сери, когда мы совсем просыпались и зажигали свет, Грация садилась на кровати и закуривала или спрыгивала на пол и шла в туалет, и я смирялся с тем, что Сери исчезала.
Случалось, что днем, когда Грация была на работе, Сери составляла мне компанию. Иногда она была в соседней комнате, и я это чувствовал, а иногда поджидала меня снаружи, на улице. А когда мне удавалось к ней приблизиться, я беседовал с ней и объяснял ей себя. Больше всего мы сближались во время прогулок, тогда она рассказывала мне об островах, о Йа и Кэ, о Мьюриси, Сивле и Панероне. Она родилась на Сивле, была замужем, развелась и с этого времени объехала массу островов. Иногда мы гуляли по широким бульварам Джетры, а иногда садились в трамвай и ехали к побережью, и я показывал ей Сеньорский дворец и охранников в их фантастической средневековой форме.
Но Сери приходила только тогда, когда сама того хотела, и мне ее порой недоставало.
— Ты так и не заснул, — сказала вдруг Грация. Я помолчал несколько секунд и кивнул.
— Да.
— О чем ты думаешь?
— Да так, о всяком.
— Мне тоже не спится. Жарко. — Она села и щелкнула выключателем. Жмурясь от внезапно вспыхнувшего света, я ждал, когда же Грация закурит, что она тут же и сделала. — Питер, а ведь ничего из этого не получается, ты согласен?
— В смысле — из того, что я здесь живу?
— Да, тебе это претит. Ты хоть способен честно в этом признаться?
— Мне это совсем не претит.
— Тогда все дело во мне, ведь что-то же точно не так. Ты помнишь, как мы условились в Каслтоне? Что если опять все пойдет вкривь и вкось, мы не будем притворяться и поговорим откровенно.
— Я ничуть не притворяюсь. — (И тут внезапно появилась Сери; она сидела на краю кровати, отвернувшись от нас и чуть наклонив голову набок, и слушала.) — Просто мне надо свыкнуться с тем, что случилось в прошлом году. Ты понимаешь, о чем я?
— Пожалуй, что да. — Она отвернулась и начала водить зажженным концом сигареты по пепельнице, сгребая пепел в аккуратную кучку. — А вот ты, ты хоть когда-нибудь понимаешь, о чем
— Иногда.
— Премного благодарны. А все остальное время я только зря болтаю языком?
— Грация, не устраивай, пожалуйста, новый скандал. Я тебя очень прошу.
— Я не устраиваю никаких скандалов, а просто пытаюсь до тебя достучаться. Ты хоть когда-нибудь слушаешь, что я говорю? Ты все забываешь, ты противоречишь сам себе, ты смотришь сквозь меня, словно я — пустое место. Прежде ты таким не был.
— Да, я понимаю, что я виноват. Согласиться было проще всего. Я хотел бы ей все объяснить, но боялся, что она разозлится.
Да что там сегодняшняя ссора, я мог вспомнить эпизоды, когда Грация становилась решительно невозможной по той лишь причине, что очень устала на работе или что-нибудь ее расстроило. Вначале я пытался пойти ей навстречу, разделить ее огорчения, чтобы они стали чем-то таким, что бы нас сближало, а не разделяло, но Грация тут же окружала себя непреодолимой эмоциональной стеной. Она раздраженно отмахивалась, либо впадала в ярость, либо уходила от разговора каким-нибудь еще образом. Я пытался привыкнуть к ее невротическим выходкам, но не так-то это было просто.
После Греции мы несколько месяцев не виделись, а потом случайно встретились и сошлись, и я вскоре заметил, что она постоянно держит на прикроватной тумбочке пузырек жидкого мыла. Грация сказала мне, что это на случай, если ей ночью потребуется снять кольца (когда я спросил, почему бы не снять их заранее, перед сном, она объяснила, что эта плохая примета). Через несколько месяцев, когда мы побольше сблизились, она призналась, потупив глаза, что иногда испытывает клаустрофобию конечностей. Я подумал, что это шутка, но она совсем не шутила. В нервном, вздернутом состоянии она не могла носить обувь, кольца, перчатки. Как-то вечером, вскоре после Каслтона, я вернулся домой из паба и увидел, что Грация лежит на кровати и судорожно всхлипывает. Рукав ее блузки был разодран по шву, и я тут же подумал, что во всем виноват какой-нибудь уличный хулиган. Я попытался успокоить Грацию, но только еще больше вогнал ее в истерику. А дело было в том, что у нее заело молнию на сапоге, а блузку она порвала сама, когда корчилась на кровати, пытаясь стащить этот сапог с ноги. Попутно она разбила стакан и изломала себе все ногти. Мне хватило нескольких секунд, чтобы расстегнуть молнию и освободить ее от сапога, но к этому времени она окончательно ушла куда-то в себя. Весь остаток вечера она ходила по квартире босиком, с разорванным, неряшливо болтающимся рукавом блузки, в ее опухших глазах стоял немой первобытный ужас. А сейчас Грация потушила окурок и придвинулась ко мне поближе.
— Питер, я хочу, чтобы у нас все было хорошо. Это нужно нам обоим, и мне, и тебе.
— А за чем же тогда дело? Уж чего я, кажется, не перепробовал.
— Я хочу, чтобы ты был ко мне повнимательнее. Сейчас ты какой-то отрешенный. Иногда можно подумать, что я и вообще не существую. Ты ведешь себя так, словно… да ладно, это ерунда.
— Почему ерунда? Ты уж начала говорить, так продолжай.
Несколько секунд Грация молчала, и вокруг нас медленно расползалась тишина.
— Ты встречаешься с кем-то еще? — спросила она в конце концов.
— Нет, конечно. С чего ты так решила?
— Это правда?
— Грация, я люблю
— А ведешь себя так, словно есть. Ты всегда словно во сне, а когда я к тебе обращаюсь, ты отвечаешь так, словно уже отрепетировал этот ответ с кем-то другим. Ты понимаешь, что именно так все и выглядит?
— Ты приведи хоть какой-нибудь конкретный пример.
— Ну как это возможно? Я же не веду стенограмму. Но в твоих словах нет непринужденности, они все словно написаны заранее. Может показаться, что ты долго обо мне думал и придумал, какой я должна быть. И пока я действую по твоему сценарию, тебе просто и ты знаешь, что тебе делать, а когда я от него отступаю — потому что устала, или чем-нибудь расстроена, или просто потому, что я это я, — ты тут же теряешься, а потом начинаешь злиться. Это нечестно, Питер. Я не могу стать в точности тем, чем ты меня
