А вот спиртное дороговато: тридцать граммов виски стоят три с половиной шиллинга, это стоимость поллитровой банки пива.
Был я восемнадцатилетним, казался сам себе очень взрослым, теперь моей дочери восемнадцать, и она для меня совершеннейший ребенок, — я в этом смысле от других отцов мало чем отличаюсь.
Такая вот «мелочь»: англичане пьют пиво, как у нас пьют квас. Я лично пиво не терплю, но отказаться от него никак невозможно: если у нас в Союзе кто-то упорно отказывается от кваса, можете не сомневаться: шпион! В компании, во время ленча, выпить пива, поиграть в кегли или в «перышки» не считается грехом; я тоже играл и тоже пил — а что делать? Причем пил по классическому «английскому» образцу, мешая сорта пива, чаще всего черное со светлым. И, представьте, привык. У меня теперь довольно много чужих привычек. Например, здороваясь, я, как и все англичане, слова приветствия произношу, но руки не протягиваю и не жму протянутую мне: кто в Англии протянул, тот чужой! А если приходится считать на пальцах, то не загибаю их, как дома, а, наоборот, разгибаю, как делают во всей Европе.
Правление моей фирмы было в центре города. Я ездил на работу не на машине, которую там негде приткнуть, а «как все», на метро, иногда на автобусе. А мои шикарные лимузины стояли либо в гараже, либо просто на улице возле дома: по четным дням на одной стороне, по нечетным — на другой, чтобы улицы можно было беспрепятственно чистить.
Подходит, представьте, человек к бару, заказывает двойной виски и вдруг «ахает» одним глотком — что дальше? Может «гасить свечи», потому что все, в том числе, конечно, бармен, молча на него уставятся: он же русский! Казалось бы, мелочь…
Автор:
На мое восклицание: «Вы совершенно не похожи на разведчика!» — А. удовлетворенно сказал: «И слава богу. Был бы похож, меня на эту работу не пригласили, потому что
Когда резиденту присылают помощника, который оказывается слабым работником, или пьяницей, или просто дураком, резидент не может какое-то время возразить против него, так как перечисленные качества столь маловероятны для разведчика, что резидент скорее подумает, будто они часть легенды и помощник так ведет себя, чтобы сбить с толку противника.
Помощник у А. (кстати, его воинское звание — подполковник) был именно таким человеком. В книге «Люди на мосту», опубликованной в США уже после процесса над А. и его обмена, Д. Донован написал о подполковнике X.: «Если X. был шпионом, то он, безусловно, войдет в историю как самый ленивый, неудачливый и неэффективный шпион, когда-либо направлявшийся для выполнения задания». Я, конечно, спросил у Ведущего, почему вдруг Центр, известный своей «привередливостью», прислал А. такой подарок. Ведущий в ответ пожал плечами: мол, и на старушку бывает прорушка, не ошибаются только полные бездельники…
Когда X. влюбился в американку (Центр употребляет в таких случаях иную терминологию: «спутался»), стал тратить на нее большие деньги, предназначенные на совершенно другие цели, а в довершение к этому несколько раз пропадал из поля зрения резидента на два-три дня, что категорически Центром запрещено, А. наконец сделал запрос: почему его не предупредили заранее, что помощник будет с такой странной легендой? Надо сказать, А. был человеком терпеливым и глубоко порядочным: он плохо думал о людях только тогда, когда думать иначе уже было невозможно. Центр, всполошившись, немедленно отозвал Х., но в спешке сделал это грубо, не прикрыв вызов каким-нибудь «совещанием». Заподозрив неладное, X. все же вылетел в Москву. Перед отлетом он занес резиденту коротковолновый приемник, причем А. сам разрешил ему принести чемоданчик в номер гостиницы «Латам», 4-я Ист, 28-я улица Манхэттена, Нью-Йорк, где жил в ту пору. Вообще-то адрес резидента никому из помощников неизвестен, не знал его и X., но А., к сожалению, закон нарушил. Почему? «Вероятно, по тому подлому правилу, — ответил А., — по которому одна ошибка влечет за собой другую…» В Берлине, пересаживаясь с самолета «Люфтганзы» на машину Аэрофлота, X. принял решение: он уехал с аэродрома прямо в американское посольство, сдался и заплатил за свою жизнь резидентом А., которого через два часа арестовали в злополучном номере «Латама».
Полковник А. был человеком многогранного таланта: в совершенстве владел шестью языками и специальностью инженера-электронщика, был хорошо знаком с ядерной физикой, химией, математикой; много лет прожив в США, имел в качестве «крыши» фирму, весьма процветающую на приеме заказов на изобретения, причем был и техническим, и научным «мозгом» фирмы. Кроме того, А. замечательно рисовал, что позволило ему открыть в Нью-Йорке художественный салон, был музыкантом и отменным шифровальщиком. «Я хотел бы, — сказал после процесса над А. руководитель ЦРУ Аллен Даллес, — чтобы мы имели в Москве сегодня хотя бы трех-четырех таких агентов, как полковник А., тогда мы взяли бы Россию за сутки и без единого выстрела». В книге «Как работает американская секретная служба…» И. Енсен писал, что процесс против А. интересен и с той точки зрения, что общественное мнение было почти единодушно на стороне А., хотя вина его установлена вне всякого сомнения, а психоз шпионажа был на грани истерии. Вся жизнь А. и все его существование зиждились на твердом фундаменте самодисциплины и самоотречения. Про А. говорили: он работает так, что первая его ошибка, как у минера, могла стать единственной и последней, что, собственно, и случилось.
Человек с внешностью А. мог быть по профессии бухгалтером, стоматологом, литератором (причем не поэтом, а именно прозаиком), дамским портным, смотрителем в музее, но никогда — разведчиком! Представьте: венчик седых волос вокруг большой и умной лысины, густые черные (крашеные?) брови, на плечах много перхоти, уныло зависший над губами нос, кожаные налокотники, подчеркивающие «мирный» характер его профессии, глаза как бы задернуты старческой мутной пленочкой-занавеской. И ничего «выдающегося», никаких особых примет. Классический вариант шпиона, незаметного в толпе, если, конечно, подобное тотальное отсутствие примет уже не есть «особая примета»! Но иногда, что-то рассказывая, полковник легким движением руки отодвигал в сторону занавеску, и в его глазах мгновенно появлялась жизнь, а с нею и мысль — яркая, острая, озорная. Глядя на А., я терялся в предположениях: кто он по национальности? Ломать голову не имело смысла, потому что А. мог быть кем угодно, от датчанина до испанца. Не удержавшись, я задал ему вопрос о его национальности. Он улыбнулся одними уголками рта: «Мой адвокат считал меня немцем». И поставил очень большую точку, тут же задернув на глазах занавесочку и тем самым лишив меня возможности переспрашивать и уточнять: мол, Донован считал немцем, а вы можете думать, как вам угодно, мне это не интересно. Я прикинул, и у меня получилось, что полковника следует относить к числу иудеев: чернота бровей — раз (если они, конечно, не подкрашены), загнутый книзу нос два, а главное — манера упоминать евреев, если по ходу рассказа появляется надобность перечислить несколько национальностей, что характерно, мне кажется, как раз для комплексующих иудеев (или истинных интернационалистов?). Например: «В ресторане «Ланди» на Шипсхед-бейе в Нью-Йорке, где можно получить ведерко моллюсков, приготовленных на пару, и вареного омара, кого только не увидишь в уик-энд: и армян, и французов, и русских, англичан, итальянцев, евреев!» Или: «На «Куин Мэри» был у меня в попутчиках целый «интернационал»: испанцы, турки, шведы, англичане, евреи, один белорус, нигериец, японец и представители еще десятка каких-то национальностей!»
