Между тем эта странная блокада наконец была прорвана.
Я постепенно начал публиковаться во многих газетах, уже официально работал в «Огоньке», часто печатался с большими и заметными статьями. К этому моменту Багряк, как выше было сказано, тихо растаял на наших глазах, словно ледышка. Больше мы ни разу не собирались, последний раз увиделись на похоронах и на поминках Димы Биленкина. Комар и Слава отмалчивались, если я заговаривал о повести «Профессия: иностранец».
Через два года (в 86-м) я по-партизански отнес рукопись Грише Бакланову в «Знамя». Через неделю «главный» журнала официально обратился в пресс-центр Госбезопасности, и тут неожиданно выяснилось, что там для меня приготовлен «подарочек» от моего соавтора по Багряку.
Предварительно меня пригласил к себе на Лубянку руководитель пресс-центра Владимир Сергеевич Струнин, чтобы сделать несколько поправок по тексту, да и то в виде предложения. Сидели мы в кабинете в креслах, нам подали бутерброды, чай, если угодно — кофе в специальных маленьких чашечках (вам с сахаром? — вот кусочки, каждый завернут в бумажку, как в поездах дального «плавания»). На столе у Струнина я увидел рукопись, пришедшую из журнала, а «Губаревского» варианта не заметил и даже спрашивать не стал. Захотел бы Владимир Сергеевич, сам бы сказал: вот, мол, еще раз вас почитали. Нет, ни слова: повесть была здесь свежевыпеченной. Как принято «там» (наверное), начал Струнин разговор с погоды, с семьи, со здоровья, а уж затем аккуратно — к делу. От имени руководства — общая благодарность за отличное исполнение работы. Если вы не возражаете, сказал полковник Струнин (тогда же я обратил внимание на то, что все высокопоставленные кагэбешные чиновники, как один, полковники, даже если они и генералы, и общаются с окружающими, говорят о себе не «я», а непременно «мы»), попросим вас, прежде всего, избегите, пожалуйста, двух слов с (извините) пошлой оскоминкой «шпион» и «нелегал», в нашем ведомстве за границей работают только «разведчики»; я не возразил. Кроме того, малюсенькая просьба переправить слово джентльмен (в самом начале повествования, когда в зале при первой встречи с Молодым вокруг него сидели, как я написал, «джентльмены»), так вот, заметил Струнин, ежели вы не против, назовите их «коллегами», хотя все они, как вы понимаете, истинно джентльмены. Я понимал. Даже то, что сотрудники пресс-центра, дотошно рукопись проверяющие на «точность и целесообразность», читали ее по диагонали. У меня было в тексте написано, так я специально «проверял» их: Конон Трофимович Молодый родился и вырос… (и шел московский «точный» адрес, к которому мой герой никакого отношения не имел, но позже мы о моих «проверках» на грани фола еще поговорим). Возможно, они нарочно хотели обнародовать неправильные данные об известном разведчике, то есть дать «дезу»; а — зачем? Больше того: неужели я сам выполняю чей-то специальный заказ, являясь рупором или слепо- глуховатым орудием в руках нашей зарубежной разведки, продолжая сладко петь о тех же «тайнах» все того же «двора»? Ладно, предположим, что именно так: допрыгался? Прикуси язык! В самом конце полуторачасовой беседы Владимир Сергеевич открыл в моем присутствии сейф, вынул из него возжеланный мною знаменитый гербовый штамп и буднично шлепнул по первой странице повести. И — все!?
Нет, еще один нежданный подарок спокойно вручил мне Владимир Сергеевич, сопроводив такими словами: любому редактору любого калибра должно знать, что изменения в тексте можно делать лишь с письменным уведомлением пресс-центра Комитета и с его согласия. Я воскликнул: даже чисто редакционную правку? отлично зная болезненный зуд, амбициозность и страсть к вкусовой правке любого редактора. Даже запятую нельзя трогать, — ответил Струнин, — вы же помните: «казнить нельзя помиловать»? Так и в нашем деле: отныне ваш текст неприкосновенен. Это был воистину царский подарок.
И мы пожали друг другу руки.
Но почему же они целых два года держали рукопись дома у Володи Губарева, хотя Струнин потом откровенно сказал, что мою рукопись видит впервые; (стало быть, у Володи ее не держали?) Действительно, с каким смыслом? Возможно, сработал «испорченный телефон»: одни были уверены, что еще не созрело время для публикации «такой» повести, а другие хотели, чтобы когда-нибудь я сам обо всех перепетиях «ведомства» рассказал читателю? Ну что ж, вот и рассказываю. Похоже, главным принципом разведки (не только отечественной и «родной») является великая и мудрая формула, изложенная в Коране, переадресованная мною из будущего времени в прошлое: «Все было так, как должно быть, даже если это было наоборот»? Поверить, что они вообще не работали над рукописью, не могу и не верю в злонамеренность ведомства и своего старого друга-коллеги. Тем более что Володя, каким-то образом узнав, что повесть (уже не Багрякская, а под моей собственной фамилией) набрана в журнале «Знамя», в одно прекрасное утро позвонил мне домой с предложением целый кусок (он сказал «кусище» на полосу) опубликовать в виде рекламы «знаменского» варианта в его «Правде».
Я был в смятении.
К этому времени выяснилось, что после скоропостижной кончины Конона Трофимовича я оказался единственным обладателем бесценных воспоминаний легендарного человека. Получилось, что можно расценивать это как неожиданное избрание Молодым меня на роль исполнителя его последней воли. Я тогда же понял: никакое «ведомство» не позволит случайной «журналюге» обнародовать рукопись чужого для них автора. Помню, я даже обиделся на самого себя, как на человека из не «их» круга. А как я мог им стать, тем более с моим языком, наивностью и происхождением. Справедливости ради, скажу: уходя от жестокой и зловредной цензуры, я всегда знал, что на шаг вправо или шаг влево они отвечают мгновенной реакцией, стреляя на поражение. И все же «бежал их» (как говорили в старину), то есть публиковал материалы острые и брался за вес для себя непосильный. И «брал на грудь», пользуясь способом единственно точным: идти с этой публикой только «на вы», не юля и не вибрируя. Терпеть не мог фиги в кармане, но уж пользоваться эзоповым языком мне сам Бог велел: читатель, к счастью, умный и всевидящий.
Возвращаясь к рукописи, прежде всего вспомню добрым словом Бакланова, рискнувшего взять тяжкий вес с моей груди и толкнувшего вверх, напрямую обратившись в ведомство, а не к «родному» цензору: добился-таки визы в КГБ. Именно Гриша смело сработал, точно оценив общую политическую ситуацию в стране, начавшуюся «перестройку»: возразить ему никто не решился. Начался 87-й год. Публикация о миллионере Гордоне Лонгсдейле, английском сэре, оказавшемся Кононом Трофимовичем Молодым, была чуть ли не первой ласточкой, перелетевшей не только Ламанш, но и все проливы между запретами цензуры и живым интересом многочисленных читателей.
Первыми были и «огоньковцы», опубликовавшие отрывок повести, да еще с подливой невероятной пикантности: Виталий Коротич сам попросил у Бакланова право и возможность провести с «Профессией…» первую брачную ночь. В родном «Огоньке» дал отрывок (естественно, сославшись на любезное разрешение «Знамени»), назвав его «Анфас и профиль Конона Молодыя» (август 1988-й). Дали две фотографии: на первой Донатас Банионис с Кононом (на съемках фильма «Мертвый сезон»), а на второй впервые были представлены читателю три (чуть не сказал богатыря, хотя близок к истине) легендарных разведчика экстракласса: Рудольф Абель, Конон Молодый и… «их коллега» (по мысли редакции — человек, лицо которого «пока» нельзя открывать широкой публике, он действующий и находится сейчас в самом логове). Вот передо мной эти фотографии, я тогда их видел и нынче смотрю: третьим был хорошо известный (в узких кругах) Ашот Абгарович Акопян, один из резидентов, уже давно живущий в Москве и работающий в аппарате госбезопасности. Изобретение «огоньковцев»: никто не знает какого-то «Ашота», зато контуры на фотографии дают материалу особый шарм: человек «там», мы его помним и за его судьбу опасаемся. Толпа за этим номером журнала стояла прямо на первом этаже редакции: джинн пробкой вылетел из бутылки.
Помню, сижу у замглавного Льва Гущина, входит Коротич: благодарю за достойный материал, Валерий (цитирую по памяти и по смыслу), вы хорошо сработали. (На людях мы были с главным на «вы», наедине на «ты»: Виталий и Валерий, так сложилось.) Вместе выходим из кабинета Льва, и в коридоре, хитро улыбнувшись, Коротич шепотом: у тебя какое звание, если не секрет? Я совершенно серьезно и тоже шепотом: полковник, но платят маловато, вот видишь, приходится подрабатывать халтурой, только никому не говори. Расходимся, Виталий уверен, что мы совершили выгодную сделку: удачно продали-купили государственную тайну. Через день: приветствую, господин полковник! — Здравия желаю, господин майор, а меня поздравь! — Ну да? — Вчера за публикацию в «Огоньке» представлен к генералу. — Прими поздравления, генерал! — Служу журналу!
Две «физии»: лукавая и серьезная, и обе не знают, чья рожа придуривается, а чья в простодушной радости. Впрочем, я истину знаю, Коротич вряд ли будет ее знать и торговать ею, как иностранными презервативами: чужой тайной-лажей. Где-то скажет не без удовольствия: у меня в штате сотрудников
