Манолито говорит хриплым шепотом, все время оглядываясь по сторонам, словно чего-то опасаясь, а ты согласно киваешь в такт ее словам.
– Ладно, договорились, – заканчивает Манолито. – Обязательно пойди к нему. Да, самое главное, не забудь о моих комиссионных.
Распрощавшись с Манолито, ты навещаешь своего приятеля, который под большим секретом говорит тебе, что дело с плотом покамест откладывается. От него ты выходишь в плохом настроении и направляешься на Малекон.
Мой друг Франсис жил один в ветхом доме с потрескавшимися потолками, до отказа забитом всякими вещами, которые он покупал для перепродажи. Когда мы после похорон к нему зашли, в большой комнате царил жуткий беспорядок: на софе валялись штаны и трусы, на стульях – рубашки и футболки, а носки и платки – на столике возле тарелки с объедками, рядом с вилкой и ложкой.
И не подумав наводить порядок, Франсис усадил меня в кресло и достал из шкафчика полбутылки рома. С удовольствием потряс ею у меня перед носом.
– «Абана Клаб», самый лучший ром, – сказал он и наполнил два стакана.
– За твое здоровье, братец.
Я пригубил ром, а Франсис выпил залпом.
– Ты вроде бы доволен жизнью, – сказал он. – Рад за тебя.
– Бывает хуже.
– Видел тебя на улице с красивой девочкой. Проезжал в автобусе, а вы шли в обнимку и ворковали как голубки.
– Это моя невеста. Скоро обвенчаемся в церкви по всем правилам. – Мне доставляло удовольствие рассказывать ему всякие небылицы.
– Твоя невеста? Поздравляю, старик. В твоем возрасте тебе пора остепениться и взяться за ум, потому что голова у тебя, в общем, неплохая, разве что рожки на лбу торчат. – Франсис умел ответить на шутку.
– Не трепись попусту, – ответил я с деланным безразличием.
Губы Франсиса плотно сжались.
– Недавно я видел ее в компании иностранцев, но отнюдь не в роли гида… – Франсис запнулся. Обмену шутками, кажется, пришел конец. – Вроде бы эта твоя невеста…
– …иногда их сопровождает, – докончил я спокойно: мол, это меня мало касается.
– Хинетера! Я так и подумал. – Его живот колыхнулся от смеха.
– Она не хинетера. Всего лишь иногда встречается с каким-нибудь иностранцем.
– А ты, значит, ее сутенер.
– Ничего подобного. Я ее жених. И не беру у нее денег.
– Тебе нравится жить с хинетерой? – Франсис приложился к стакану.
Наверное, я ему казался большим чудаком, кем-то вроде вегетарианца или хуже – человеком, который по два раза в день прыгает с парашютом или мчит на машине со скоростью двести километров в час, иными словами – недоумком с явно нарушенной психикой.
– А тебе нравится быть жирным? – огрызнулся я.
У Франсиса было огромное пузо и толстые щеки, как наливные красные яблоки. К счастью, рост его не подвел и мускулами он тоже мог похвастаться. Когда мы были студентами университета, он занимался греблей и выглядел настоящим атлетом. Теперь он ел все без разбора, пил, как верблюд в пустыне, и курил столько, что всегда был окутан облаком серого удушливого дыма от своих дешевых сигарет. Хотя спортивную форму Франсис и потерял, успехом у женщин продолжал пользоваться.
– Тебе нравится быть жирным? – повторил я.
– А при чем тут жир? – сказал он, нежно поглаживая стакан.
– Кто-то отращивает себе живот, кто-то находит свою женщину – это всего лишь два образа жизни в ряду многих других. Форма существования не играет большой роли. Разные способы жить насчитывают тысячелетия. – Я приложился к стакану. – А кроме того, я не живу с ней, только гуляю и сплю.
– В этом-то все дело. – Тут во Франсиса влилось немного рома и из него вышло немного дыма. – Ты с ней спишь, говоришь, что любишь ее, и тебя не колышет, что ее берет другой мужчина?
Вопрос в самую точку. Я сделал затяжной глоток, чтобы успеть обдумать ответ. Волнует ли меня то, что Моника спит с другими?
– Не имеет значения, – соврал я.
– Ты циник.
Нет, я не был циником. В действительности я страдал при мысли, что до меня Монику лапал какой-то грязный иностранец, который слюнявил ее сверху донизу. Мне не хотелось признаваться в этом Франсису, но без содрогания я не мог представить себе Монику с кем-то другим. Тем не менее приходилось мириться. Мне было не по силам изменить положение вещей. Где взять доллары, которые ей нужны, чтобы жить по- человечески? Я, увы, сам не знал, как буду жить завтра. Что можно было ей предложить?
А готова ли она сама бросить все ради моей особы? У меня не хватало мужества спросить ее об этом. В конце нашей истории я узнал, что да, готова, но было уже слишком поздно, чтобы изменить жизнь. Ничего нельзя было изменить. Реки впадали и всегда будут впадать в море, волны всегда будут биться о берег, а луна всегда будет играть прибоем.
– Поговорим о другом, – сказал я сухо.
Мы выпили в полной тишине, а когда «Абана Клаб» закончился, Франсис достал бутылку без этикетки.
– Что за штука? – спросил я, а голова моя уже кружилась, как детская карусель.
– Лучший ром, самогон, чистый спирт, сок грейпфрута с сахаром. Искра божья.
– Искра божья?
– Да. Голова твоя так заискрит, что позабудешь все горести и заботы. Давай выпьем, братец.
– Стой. За что пить будем?
– Да, за что бы?… – Стакан в руке Франсиса застыл у самых губ. – Есть тостик. Выпьем за всех сволочей, которые испоганили нам жизнь.
– За них?! – не смог я сдержаться.
– Да, чтоб их повесили за яйца вниз головой. – Франсис захохотал.
– Такого никогда не будет, – отрезал я.
– Не скажи!
– На всех веревки не хватит.
Франсис снова захохотал и шлепнул меня по плечу, но я сидел с каменным лицом, моя голова-карусель кружилась все сильней.
– Тогда вышвырнем сукиных сынов в море с гирями на ногах, вместе с их матерями.
– Тоже не пойдет… – Карусель вдруг остановилась, и я уставился на стакан с ромом.
Франсис взглянул на меня с интересом.
– Не пойдет… потому что у мрази нет матери.
– Верно, ох верно. – Франсис с жадностью приник губами к полному стакану, выплеснув немного рома на пол.
Мы пили, пока не опорожнили всю бутылку. Франсис схватил ее за горлышко и, потрясая, как флагом, заорал:
– Как это поется… «Песни пой и слез не лей…»
– «…с песней дохнуть веселей!» – пьяно подхватил я, а он, уже ничего не соображая, рухнул на пол.
Три часа пополудни, солнце палит во всю мочь, а жизнь на Рампе кипит. Дела у продавцов на базаре идут неплохо. Книжник Ремберто за хорошие деньги продал «Смерть Нарцисса» Лесамы Лимы,[13] хотя ни «Безумный мир», ни «Сто дней Содома» сбыть пока не удалось. Чина продала четыре кораблика с надписью «Куба», а толстый лысый покупатель-иностранец пригласил ее пообедать. Чина очень довольна, но еще надо придумать, как обмануть бдительность своего любовника, старого дантиста – резчика корабликов, с которым у нее назначено свидание. Из трех щенков Маркое продал двух, и на руках у него остается только один, беленький с черным пятнышком на лбу, тихий и
