одрябшими мускулами и потухшим взором знаменитого базарного силача.
— Сын! — шептал Астарт.
Один из бесчисленных рукавов Дельты, стиснутый непроходимыми стенами тростника, явился местом сражения. Одну плоскодонку с узниками Астарт отправил вперед, а сам с ватагой укрылся в узкой части протоки.
Погоня приближалась. Огромный баркас с десятками гребцов неуклюже шлепал перегруженными бортами о воду. Астарт с удивлением узнал на носу баркаса вездесущего Туга в шлеме с пышным гребнем. Туг, в служебном рвении рыская по Саису, пронюхал, что сбежавший из подвала финикиец вербовал по кабакам всякое отребье. Избив до полусмерти владельца пивной, он узнал о готовящемся налете, но, как всегда, не успел. Погоню же возглавил с удовольствием.
Над зарослями тучами носились чайки, ибисы, кулики. Вот тяжело поднялась стая розовых фламинго, а за ними краснокожие аисты и горбатые цапли. Оглушенный птичьим гомоном, Астарт раздвинул перед собой тростник и метнул тяжелое весло, как копье. Туг плюхнулся в воду. «Трактирные крысы» испуганно сжались в лодках: не думали, что дело зайдет так далеко.
Солдаты поливали заросли стрелами и дротиками, не видя противника.
— Везет же нам, — сказал Астарт, провожая взглядом пузырь из одежды, не давший доспехам утащить тело ливийца на дно. — Видите, в этом рукаве нет крокодилов.
Преследователи кружили на месте, разжигая факелы, чтобы огнем выгнать беглецов из зарослей.
Неожиданно множество рук появилось из воды, цепляясь за весла и низкий борт. Под крики и брань солдат баркас накренился, зачерпнул столько воды, что тут же пошел ко дну. Из зарослей вынырнули легкие плоскодонки и, выловив Астарта и его наемников, умчались вниз по течению. А преследователи долго еще после этого блуждали в непроходимых речных зарослях, перекликаясь злыми голосами.
Финикиец сидел на носу и выжимал одежду. Теперь можно расплатиться с ватагой и убраться из Египта. Ничто не заставит его вернуться в эту страну почитателей навозных жуков, где сонмы мудрецов курят фимиам глупости, где в каждом чужеземце видят варвара, низшее существо, и плюют ему в лицо.
Астарт был слишком уверен в своей власти над судьбой, но он всего-навсего смертный…
ГЛАВА 27
Новый Эшмун
Египет переживал самое тягостное время, которое известно во всей долине от Нубии до Дельты как «шему» — безводие.
Нил сжался в своем русле, обнажив островки и илистые мели. Иссушающий ветер Сахары задался целью превратить цветущую страну в пустыню. Речные заросли, финиковые рощи, поля, деревни, храмы, города — все утонуло в волнах раскаленного воздуха и песка. Солнце превратилось в тусклый багровый диск, равнодушно взирающий на великое, ежегодно повторяющееся бедствие. Плодороднейшие илистые пашни покрылись на всем необъятном пространстве сетью глубоких трещин. Растения безжизненно поникли.
Астарт и его друзья ожидали погоды, чтобы выйти в море. Их цель — Иберия, где, по слухам, сохранились независимые от азиатских царей и жрецов колонии хананеев. А пока жили среди финикиян Саиса в доме, любезно сданном купцом-домовладельцем.
В тот день все было по-прежнему: зной, ветер, пыль. Ларит на женской половине дома гремела посудой, постигая трудную для жрицы долю жены и хозяйки. Ларит всей душой стремилась к домашнему уюту, к семейным радостям, все более привязывалась к новому образу жизни. Окруженная вниманием и любовью, она обрела прежнюю привлекательность.
Эред и Ахтой сладко спали на циновках после сытного обеда. Малыш, которого освятили именем Маленький Астарт, дрыгал ножками и пускал пузыри к великому удовольствию отца.
С набережной донеслись приветственные крики, беспорядочные удары в тимпаны, тревожное урчание арфовых струн. Астарт с сыном на руках вышел на улицу. Сквозь хаос песка и пыли он разглядел у причала роскошную громаду корабля несколькими рядами весел. По сходням спускался человек в лиловом пурпуре. Его сопровождали жрецы в одеяниях Карфагена, Тира, Саиса.
— Мне страшно… — Ларит прижалась к плечу Астарта.
Ахтой протер заспанные глаза и воскликнул:
— Друзья мои! Нам несказанно повезло: это сам Эшмун Карфагенский, Новый Эшмун! Возрадуемся же, несмотря на непогоду.
И он рысцой засеменил навстречу шествию. Малыш заплакал, Ларит унесла его в дом.
Новый Эшмун, приглашенный на освещение нового алтаря в храме бога врачевания (колония финикиян имела свои храмы в Египте), шефствовал в окружении пышной свиты из служителей всевозможных культов, по-хозяйски рассматривая людей, постройки. Ветер трепал его одежды, обтягивая материей тугое брюшко, короткие ноги.
Ахтой суетился в толпе больных, богомольцев и музыкантов и всматривался счастливыми глазами в каждую складку властного оплывшего лица.
— Имхотеп! — шептал он. — Вылитый Имхотеп! Правда, настоящий Имхотеп исцелял словом, а этот, наоборот, убивает словом. Но все же бог!
Астарт, не разделявший всеобщего ликования, привлек внимание Нового Эшмуна. Он раздвинул пухлыми руками многочисленную свиту и подошел к молодому финикийцу.
— В твоих глазах — сомнение, — сказал живой бог.
— Но ведь на все воля неба?
— Сомнение опасно. Оно ведет в пропасть.
— На дне всякой пропасти — жизнь, — ответил смертный.
Живой бог, нахмурившись, медленно поднял ладонь с растопыренными пальцами, унизанными перстнями, и, гипнотизируя взглядом, произнес жуткое заклинание. Затем притронулся пальцем к запястью финикийца.
Астарт вскрикнул от сильной боли и отпрыгнул в ужасе «Вот он, голос неба…» На запястье всплыл волдырь, как от ожога.
— На память о пропасти, которая тебя ждет, — сказал Новый Эшмун.
Астарт вдруг остро почувствовал: всему конец. Ветер злобно выл в снастях судов у причала.
Вечером за ужином возбужденный Ахтой рассказал о карающей руке Нового Эшмуна: пьяный египтянин, попавший ему на глаза, мгновенно — от одного слова — был парализован навеки. Даже волдырь на руке друга несказанно радовал Ахтоя. После тюрьмы он сильно изменился, восторгался по малейшему поводу, словно стараясь наверстать упущенное за время, проведенное, в Бубастисе.
— Ты велик, Астарт, ибо мечен самим богом!
— Тот пропойца тоже велик?
Ларит с тревогой вглядывалась в хмурое лицо.
— Завтра праздник во всем Саисе в честь Эшмуна Карфагенского. Фараон, да продлят боги его век, решил порадовать гостя публичной казнью.
— Кого казнят? — спросил Эред.
— Грабителя пирамиды, — Ахтой поднял глаза к потолку, — и как небо терпит, ведь обесчестили гробницу великого Джосера.
Астарт чуть не уронил лепешку в соус.
— Обесчестить святыню! — продолжал негодуя, Ахтой. — Ведь она — святыня вдвойне: в ней бог, и она сделана богом!
…Еще одна казнь. Астарт стоял в толпе, смотрел на эшафот и рассеянно ловил обрывки фраз.
— Почему один кол? Грабителей же двое…
— Один сознался, ему отрубят голову.
— Повезло негодяю!
