Тоже задирал евнухов, приставленных следить за поведением и мыслями будущих жрецов, плавал на плотах и мечтал о дальних морских путешествиях. Но битвы плотогонов— это было слишком рискованное занятие. К тому же Лопоухому было трудно тягаться с Астартом в мальчишеских забавах, а вторых ролей он не терпел. Может, поэтому он раньше других друзей Астарта отошел от ватаг, стал благочестив и благоразумен. Его начали ставить в пример другим, позволили прислуживать во время торжественных служений в храме. В то время, когда Астарт на зависть всем мальчишкам побережья получил серьгу кормчего, Лопоухий, словно ему в отместку, был возведен в низший разряд жрецов. Судьбы двух соперников разошлись. Впрочем, Лопоухому тоже завидовали…
— Лопоухий? Или тебя теперь зовут по-другому? — Астарт окинул взглядом дорогое убранство паланкина, рослых рабов с храмовыми клеймами.
— Зови меня адон Беркетэль, — произнес Лопоухий. Астарт невольно убрал руку с паланкина. Бывший приятель заметил смятение Астарта. Еще бы: Беркетэль— это фигура, с которой считались цари.
— Я слышал, — продолжал жрец, — ты ведешь себя недостойно, как и прежде. Неужели ты до сих пор не проникся благолепием и страхом перед людьми сильными и достойными?
Как ни ошеломительно было известие, что Лопоухий — жрец-настоятель, Астарт рассмеялся.
— Ты же сам боялся меня до смерти. Помнишь, когда ты предал нас, и я задал тебе трепку? Как же ты не помнишь? Ты за сладкую палочку и по злобе своей выдал, что мы таскали бревна из торговой гавани и унесли из храма много льняной ткани на паруса. Я вижу, ты и сейчас любишь сладкое.
— Не было такого, человече. За напрасные слова боги тебя покарают.
Горбун с почтением смотрел на Лопоухого, и с опаской — на Астарта: видимо, тоже не из простых смертных, коль в таком тоне разговаривает с самим жрецом настоятелем.
— Как же не было? — возмущался Астарт. — Хочешь я позову Эреда? Или давай отыщем Ларит, она-то рассудит, кто из нас плохо помнит. Ведь это Ларит унесла ткань из хранилища, помнишь? Завернулась во много слоев и прошла мимо стражи…
— Нет больше Ларит, — дружелюбно — ну чем не приятель! — сказал Лопоухий. — Боги отняли у нее силы и радость жизни, видимо, за прошлое, о котором ты говоришь. — Лопоухий ткнул носильщика палочкой из слоновой кости, рабы бережно понесли паланкин, мягко раскачивая его из стороны в сторону, — это нравилось господину. Затем, высунувшись из занавесок, закончил свою речь: — Как и все проклятые небом, она в храме Эшмуна. Тебе я предсказываю тот же конец.
Астарт задрожал от гнева: этот проклятый Лопоухий когда-то домогался внимания Ларит.
— Каков же ты, Лопоухий Беркетэль! — пробормотал он и, набрав воздух в грудь, крикнул на всю улицу: — И все-таки я тебе тогда всыпал!..
Рабы внезапно остановились, опустили паланкин на выложенную каменными плитами дорогу. Видя, что эти клейменные молодцы настроены очень решительно, Астарт бросился наутек.
…Астарт взбежал по каменным ступеням, и холодок храмовой тени окутал его. Перед малым алтарем Эшмуна — тысячи больных, собранных со всего Тира него пригородов. Кашляющие, стонущие, молчаливые, орущие — они лежали на храмовых тюфяках и ждали исцеления. Между ними сновали редкие тени в лиловом — служители алтаря, приставленные для принятия жертвенных даров. Впрочем, им приходилось, кроме того, уносить трупы не дождавшихся милостей божьих.
Астарт поймал за руку одну из таких теней.
— О, святой человек, скажи, как найти мне жрицу Астарты по имени Ларит?
Тень молча указала в смрадный угол. Астарт бросился туда, прыгая через тела и тюфяки. Кто-то хватал его за ноги, умоляя принести хоть каплю воды. Кто-то остервенело чесался, а неопрятная старуха ползала по телам и дико хохотала, ловя что-то в воздухе трясущимися руками.
У самой стены на голых каменных плитах он увидел неподвижную женскую фигурку, съежившуюся в комок. На ней была только тонкая жреческая туника: неподалеку на двух тюфяках покоился рослый крестьянин, судя по одежде — из богатых виноградарей. Его непомерно разбухшая нога источала тошнотворный запах.
— Не больно, — удивился крестьянин, когда старуха проползла по его ноге.
Астарт опустился на колени.
— Ларит… — Он не дыша повернул ее к себе. — О Ларит!
Темные веки, заострившийся подбородок, запутавшаяся в волосах нитка бус из солнечного камня.
Он поднял ее на руки и натолкнулся на лиловую тень. Тень в полном молчании показала на грубый алтарь, курящийся благовониями. «Требует жертвоприношений», — догадался Астарт и, высвободив руку, показал кулак.
Лиловая тень шарахнулась в сторону.
Астарт шел по пустынной улице, примыкающей к храмовому саду. Под лучами солнца Ларит еще плотнее сжала веки. Астарт бережно нес Ларит на руках, жадно вглядываясь в ее худое, с преждевременными морщинками лица. Выступающие скулы, опавшие щеки и губы, так похожие на губы богини с барельефа у входа в храм, — все было привычно, знакомо и в то же время показалось другим, удивительно взрослым и даже чужим.
Он боялся встречи с ней. Боялся по-настоящему, как боятся встречи в оракулом, предсказавшим гибель, или с самой судьбой. Будь Ларит здоровой, красивой, окруженной поклонниками, будь она в самой гуще жизни, он бы обходил стороной храм Астарты, бежал бы от всякой возможности видеть ее, как бегут от вчерашнего дня, от неприятных воспоминаний, от всего, что могло бы воскресить давно умершую боль… Но сейчас… его подружка, товарищ по мальчишеским скитаниям, частица его детства, покинута всеми, брошена на милость чуждого ей бородатого Эшмуна… Где-то в глубине души он был даже рад, что так все обернулось.
За высокими стенами сада слышался радостный гомон птиц, позванивали священные колокольчики, развешанные по веткам пиний, и легкий ветер с моря шевелил перистые листья финиковых пальм.
Солнце и одуряющий запах белых жасминов подействовали на женщину. Ее веки дрогнули, и Астарт увидел глаза — глаза прежней Ларит, огромные, как мир, как море! Губы ее шевельнулись, прошептав его имя. А может, то было имя богини? Веки, носившие следы храмовой лазури, медленно прикрылись. Руки ее вполне осмысленно сомкнулись у него на шее, да грудь взволнованно вбирала запахи хвои, роз, жасминов.
— Ларит, мы опять вместе: ты, я и Эред. И опять море будет нашим…
Он остановился, с трепетом разглядывая ее. И радость встречи уступила место боли. Все в ней — от кончиков накрашенных ногтей до вычерненных длиннющих волос, наспех собранных в греческий узел, — все носило печать изощренной храмовской красоты, все в ней — для служения богине. Он смотрел на нежную грудь под тонким виссоном, и ему виделись грубые пальцы пришедших к алтарю, благочестивое лицо жреца-эконома, ссыпающего приношения из жертвенника в мешок, властный жест жреца-настоятеля, посылающего жриц на жертвы. О Ларит!..
ГЛАВА 9
Поединок
Эред сидел в кругу своих друзей-рабов, выставляемых для борьбы на базарных площадях, и щурился от яркого солнца. Когда-то грудным ребенком вывез его скиф вместе с награбленным добром с далекого севера. Из-за необычного для хананея разреза глаз, поразительно белой кожи и соломенного цвета волос многие тиряне видели в Эреде чужака, хотя он не знал никакого другого языка, кроме финикийского, и не вкусил другой жизни, кроме тирской.
На циновке — скромное угощение, кувшин с вином и мертвецки пьяный скиф, не забывающий дорогу в этот дом, хотя Эред как вольноотпущенник мог вышвырнуть его, не опасаясь последствий. Рабы часто собирались здесь, обсуждали свои великие тайны. Рабы-борцы пользовались большей свободой, чем все прочие рабы Тира. Они приносили хозяевам значительный доход, поэтому с ними, обращались довольно
